— Ну и словечки у тебя. Раньше таких от тебя не слыхала.
— Хотелось сказать: „Осваиваю лагерный жаргон. На будущее. Да и тебе не мешало бы поучиться“. Но не сказал даже в шутку, пожалел ее.
Они оделись и вышли из избушки. Остывающее солнце красным шаром зависло над водораздельным хребтом, пронзив алым золотом щетину деревьев на острой релке. Затухал еще один короткий зимний день.
— Нам надо спуститься к речке, — сказал Алексей. — Только там очень крутая тропинка. Как нога-то? Сможешь?
— Попробую. Нога уже почти не болит.
— Я пойду чуть впереди, а ты держись за меня крепче. — И он взял ее под руку, придерживая на крутом, убродном склоне.
Потихоньку они сошли вниз, к затянувшейся проруби, где под тонким льдом клокотала стремительная вода, и он пожалел, что спуск уже кончился, и локоть Алены пришлось отпустить. А ему так отрадно было держать ее, слушать близкое дыхание, всем своим существом ощущать ее близость, что сердце заходилось от нежности и благодарности. „Какое это счастье — быть рядом с ней. Наблюдать ее движения, такие плавные и женственные, слышать ее мягкий напевный голос, смену выражений на лице и тихий, загадочный смех. Как это много… Мне бы ее в жены, день и ночь бы благодарил судьбу“.
Речушка в этом месте была узкой, зажатой скалами и валунами, прикаченными с гольцов в большую воду, а подступы перевиты вездесущим тальником и ольховником, густо обрамляющими берега. На другом берегу, сразу за чапыжником, тоже громоздились скалы, меж которых высились порозовевшие от закатного солнца прогонистые кедры.
Алексей задумчиво покачал тяжелый сверток в руке.
— Знаешь, раньше, до этой демократии, если хоть одного соболя сверх лицензии добудешь, да об этом дознаются — дичайший скандал. Штраф, выговор и прочее. Ну, а если несколько лишних котов — хуже беды. Могли и права охоты лишить, и угодья отобрать, даже уголовное дело пришить. И вот охотнички лишних собольков подсаливали и засовывали в стеклянную банку. Обычно, в литровую. В нее пара котов хорошо входит. Закрывали капроновой крышкой, обматывали тряпкой, потом — в полиэтиленовый мешочек, куда не забывали сунуть стреляную гильзу и бросали, примерно, во-о-он туда. В густоту тальника. Там ложбинка. Отсюда ее не видать, а лыжня туда не пробита. Кто догадается, что там у меня — схрон? Вот и лежат шкурки в банках до весенней травы. После промысла, на выходе из тайги, нас здорово шмонали егеря и менты. Наглецы были жуткие. Охотничек всю зиму пластается, ноги бьет по увалам, недоедает, недосыпает, добудет лишнюю пару шкурок для себя, а эти волки найдут у него и заберут и — с концами. А если вякнешь, еще хуже будет, дело сошьют. Вся власть — у них. Беспредел. Представляешь, даже разували на снегу. Приказывали обутки снять. Вдруг ты вместо портянки соболей намотал. Даже вспоминать противно. Это теперь с соболями проблем не стало. Только налево задорого не продашь. Лопнула государственная монополия на пушнину. Перекупщикам сбываем. А они разве много дадут? Да вот беда, перекупщики нынче все больше кабарожьими пуповинами интересуются, чем соболями.
— А зачем им эти пуповины?
— Ну, во-первых, кабарожья струя придает духам стойкость. Для парфюмерии она — ценнейшее сырье…
— Они что, сами духи делают?
Алексей рассмеялся.
— Нет, Аленушка, духи — не самопальная водка. Их самому не сделать. Перекупщики пуповины сбывают тем, кто наркотики возит. Если струей кабарги обработать упаковки с наркотой, ни одна собака не учует.
— Даже не знала таких тонкостей. Ты тоже продавал эти пупки?
Алексей с виноватой ухмылкой потупился.
— Было…
— Будем надеяться, больше не придется. Ты теперь богатый человек, Алексей. Ты хоть это чувствуешь? Ну, скажи.
— Чувствую, — кивнул Алексей, и начал раскачивать руку со свертком, а, раскачав, с силой запустил его в прискальный тальник на другом берегу, где он благополучно ушел под невидимый отсюда снег.
Алена проследила траекторию свертка, спросила с сомнением:
— А ты его потом найдешь?
— В Коозу нашел, а уж здесь-то…
— Какое дикое название — Коозу.
— Совсем не дикое, алтайское. Я интересовался этим названием. Нашел его в топонимическом словаре. Оно дословно переводится так: „древняя надмогильная каменная плита, врытая ребром в землю“.
— Какой кошмар, — скорбно прошептала Алена. — Там, наверно, ужасно было, да? — И ее большие, серые глаза округлились. Алексей уже заметил у нее эту особинку: при сильном волнении глаза округляются, темнеют, становятся глубокими-глубокими, с фиалковым отливом.