— Где тебе, сынок, за ними угнаться, — проговорил Алексей, усмехаясь. — Да и без надобности нам тут мясом заниматься. Как его потом тащить? До избушки еще черт-те сколько брести. Надо будет, найдем поближе.
Хотел было уже двигаться дальше, да боковым зрением заметил: у кряжистого кедра качнулась нижняя ветка. Пригляделся. Маралуха! Недвижимо стоит под деревом, прикрытая ветвями, и ее буровато-серая шерсть почти не видна в густой хвое. Темные, блестящие глаза сторожат каждое его движение.
— Что ж ты не убежала с другими-то? — тихо и сочувственно сказал Алексей. — Больна или просто поленилась? Благо, кобелек тебя, в азарте, не заметил. Худо бы пришлось. Ну да ладно, живи. — И побрел мимо. Отойдя немного, оглянулся. Маралуха смотрела ему вслед. Ее уши слегка подрагивали. И ему приятно стало от своего великодушия. Подумалось, что когда отпускаешь зверя, радость светлее, чем когда его добудешь. Потому, что нет корысти.
Он уже порядком подустал, шагая по глубокоснежью, но вскипятить чаю просто не было времени. Привалился спиной к сухостойной лиственнице, давая ногам краткий отдых и услышал: со стороны коозунского перевала, невидного отсюда, донесся наплывающий грохот вертолета, который, надсадно поревев мотором, притих. Наверно, машина приземлилась на расчищенную площадку. А минут через пять снова загрохотало в небе, и гул стал удаляться.
— Повезли мешочки и «груз 200», — прошептал Алексей. — Золото и кровь, как всегда — вместе. Не могут друг без друга.
Мысль о золоте подстегнула Алексея к работе. Небо вечерело, а он не спешил к избушке, брел междугорьем, повторяя складки местности, заглядывая даже в крошечные боковые распадки. Он угнетал и изматывал свое тело с яростной самозабвенностью, отмаливая грех, чтобы хоть этим очистить душу.
В избушку вернулся уже во тьме, чувствуя удовлетворение от сделанного минувшим днем, а переночевав и испытывая после пробуждения ноющую боль в костях, с рассветом ушел-таки на другой путик, числящийся вторым в его плане. Выдергивал долго и бесплодно стоящие там капканы, складывая их в рюкзак — сгодятся на других, более добычливых угодьях. Целую неделю не давал себе никакого продыха, отработав по будней программе даже воскресный день.
Вертолет прилетал на коозунский перевал еще два раза, и больше над горами не появлялся. Алексея это немного успокоило, но подспудная тревога, что гости снизу все же могут заявиться к нему в Купеческую, не исчезала. Поэтому каждый раз, подходя к зимовейке, напрягшимися глазами искал следы чужих лыж. Однако, катились дни, но никто к нему так и не пришел.
Он почувствовал себя надежнее, защищеннее. Ему не терпелось нагнать упущенное время. Сделав переход к левогольцовой избушке и осев там, принялся опромысливать окрестные урочища. А еще через неделю, вывершив каменистую, водораздельную релку, скатился к крохотной избушке Куржавой, куда, по его наблюдениям, с верхов мигрировала белка. Неудачно поставленная на близких грунтовых водах, избушонка была сырой. На ее низком потолке и стенах всегда висели хлопья седой изморози, за что и была прозвана Куржавой. Ночевать в ней, на коротеньких нарах, поджав ноги, да еще в сырости — сплошное мучение, но Алексей, будто даже радуясь неудобствам, провел здесь четыре ночи, выставив весь запас петелек в пологом разнолесье, где белка, и на самом деле, тропила весьма густо. После этого, с чувством добросовестно выполненной работы, свалил в Базовую избушку. Там он осел окончательно, до новогоднего выхода в Иогач.
Тридцатого декабря, загрузив рюкзак пушниной и маралятиной, покинул Базовую избушку, направляясь по Пыже к лесовозной дороге.
Раньше любил Алексей в предновогодье выходить из тайги. В былые времена он, как и другие промысловики, исскучавшись по дому, готовился к этому загодя. Добывал глухаря и с десяток рябчиков к праздничному столу, собирал падающие вдоль путиков кедровые шишки — гостинчик для дочери, и непременно приносил нарезанные ветки маральника со свернутыми зелеными листочками и цветковыми почками. Дочка сразу ставила их в вазу с водой, где они, постояв в тепле, разворачивали листья и распускали розово-фиолетовые соцветия, напоминая о далекой еще весне. И сразу так празднично становилось в комнате от этого таежного букета! Маленькая девочка Оля чувствовала своим детским сердечком отчуждение между отцом и ма-терью. Металась между ними, показывая, как нужны они ей оба и вместе. Она, как родной посредник, связывала их и, в размолвках родителей, чаще бывала на стороне отца. Наверное, видела его какую-то незащищенность, ведь дети всегда на стороне слабого, а не сильного. Да и он относился к дочери нежнее и бережнее, чем нервная, издерганная в школе и не по-женски жесткая мать, скупая на ласковое слово.