— Точно, точно. Поклонятся, — подтвердил тот и тянулся со своим стаканом — чокаться. — С тобой у нас во всем совхозе тягаться некому. Ты на работе — зверь!
Иван чокнулся с отцом, с братом, поглядел в стакан так, словно в него налито самое горе, и, решившись, выпил.
Некоторое время мужики сосредоточенно молчали — закусывали.
Потом отец тихо сказал:
— А ведь меня вызывали туда. В рабочком-то. Так, мол, и так: разберитесь с этим делом сами, а то вопрос на повестку поставим. Позору не оберетесь. Семья ваша заслуженная, у всех на виду, вот и не хотим срамить, даем вам возможность. И еще говорят: мол, хотели разбирать заявление Григория на квартиру, а брат ему подпортил. Теперь, дескать, не знаем, как и быть. Если все тихо-мирно решится — тогда поглядим.
— Кто же это заложил? — задумался Гришка. — Неужто Мария?
— Нет, не Мария, — твердо сказал отец. — Она тут ни при чем.
— А кто тогда?
— Люди… кто… Все-то они видят, до всего-то им дело, — вздохнул отец и посмотрел на Ивана. — Ты вот, старшой, на меня вроде озлился, а зря. Будто я тебя плохому учу. А у нас в роду никто семью не бросал. Ни дед мой, ни отец, ни я. И вам не велю. Сам подумай, хорошо ли матери было бы, брось я ее с вами двоими? В молодости и у меня такое раз случилось, да не о себе, о вас подумал. Как представил, что без отца останетесь, — так и кончил свою любовь… Мать-то до сих пор ничего не знает. Вот так-то, Ваня… Теперь мне уж и помирать пора, во сне каждую ночь землю вижу, а не помирается. Как я помру, если у вас не все ладно? С позором меня земля не примет.
— Да я еще никого не бросил, — сказал Иван глухо. — С чего ты взял? На лбу у меня написано?
— Вижу… Как мне, отцу, не видеть, если чужие люди и те видят. Давно уж хотел поговорить с тобой, да все ждал, думал, сам очнешься. А тут за тебя уж рабочком взялся. Обидно мне, Ваня, обидно. Всю жизнь никто про меня худого слова не сказал, а теперь в лицо смеются: сын треплется. Не те у тебя годы, чтобы новую семью заводить. Голова-то вон седеет, где уж за молоденькой ухлестывать. Стыд один и только.
Повернулся к Гришке.
— Подай-ка зеркало. Пусть братка на себя глянет.
Гришка притащил с комода зеркало и держал его на вытянутых руках перед братом. Иван сначала хотел заслониться рукой, потому что давно он побаивался рассматривать свое лицо, но отчего-то не заслонился.
Это было старое семейное зеркало в темной деревянной раме, и видело оно Ивана всякого. Еще младенцем с рук матери пускал пузыри своему отражению. Потом чубчик перед зеркалом зализывал, собираясь к реке на тырлу. Клуба в деревне еще не знали. Парни и девки собирались на берегу. Почему свои игрища они называли тырлой — до сих пор непонятно. А как свою жену Марию охаживал! Светлый чуб набок зачешет, ломаную бровь подымет, подмигнет себе в зеркало: мы, дескать, свое возьмем! И взял. Сколько возле Марии парней ни крутилось, а всех как ветром раздуло.
Да, молодое в те годы лицо у Ивана было, свежее. Привлекало оно мужской решительностью с той долей бесшабашной самоуверенности, которая должна быть у парня и которая так нравится девкам. Но когда это было! Так давно, что, кажется, и не с ним, а совсем с другим.
Было — да сплыло. А теперь зеркало показало ему стареющего мужика, седоватого, с красным от ветров лицом, с морщинами у глаз и сами глаза смотрели уже не самоуверенно, как некогда, а грустно и устало. Ничего не скажешь — выцвел.
Иван усмехнулся над собой и отвернулся. Чего смотреть? Хорошего он там ничего не высмотрит.
— Так-то, Ваня, — говорил отец, наблюдая за сыном. — Видно, отгулял свое. Взять бы вожжи да отстегать хорошенько одно место. Может, поумнел бы.
— Отстегай, отец, — тихо согласился Иван и бессильно уронил голову. — Вдруг да поможет.
— С моими силами тебя, жеребца, не пронять. Хоть бы с меньшого брата пример брал. Он помоложе, а никто на него пальцем не показывает. И портрет не снимают. А ты… Девке-то, сказывают, девятнадцати нет.
— Она сама за ним ухлестывает, — вступился за брата Гришка. — Из Сосновки к нему бегает. Пять километров лесом.
— Да по мне пусть хоть за пятьдесят! — крикнул в сердцах отец. — Мы-то разве виноватые? Мария слегла, пацаны мучаются. Разбирать нас будут, осрамят на всю деревню. За что ты нас так, Иван? Слышишь, нет? Неужто мы тебя без сердца родили? — Он поднялся со стула и, подойдя к Ивану, вдруг опустился перед ним на колени. Только медали звякнули.