Эрколэ Сабенэ соединял в себе консервативное упрямство осла и мятежный задор дикой кошки. Наивность и горький опыт жизни. Суеверие и скептицизм, Оптимизм и цинизм. Да, раскол в его душе был настолько глубок, что он одновременно мог быть и шовинистом и космополитом, юдофилом и юдофобом, верующим и неверующим. Благодаря такой двойственности, он мог с жаром славословить изобретателей, как героев духа, и в то же время говорить, что не находит слов достаточно заклеймить этих «техников», которые каждым новым своим «изобретением» все больше и больше вытравляют из мира всякое духовное начало.
И в данную минуту Эрколэ Сабенэ, стоя на берегу озера Неми, стал изрыгать хулы вслед этой «человеческой птице», якобы олицетворявшей высшее достижение человеческого духа. А в сущности-то, если рассуждать здраво, что это, как не отвратительный стрекочущий аист, пускающий из-под хвоста струю зловония?.. Как не грубая и неуклюжая «Deus ex machina», которая с помощью грубейшей двигательной силы — силы взрыва — отделяется от земли и с шумом и смрадом устремляется в небесные сферы?.. У руля же сидит сам «герой», кичливый дерзкий фигляр, и «смердит» в облаках, и кувыркается в воздухе, и проделывает разные другие глупейшие акробатические штуки. Ну, видано ли когда-нибудь, чтобы, например, орел кувыркался в воздухе или ласточка вертелась мельницей? Летательный аппарат совершенно так же гениален и материален, так же бездушен и груб, как всякое другое техническое изобретение, имитирующее природу применением грубой движущей силы и механики. Какой прогресс! От очаровательных парусных судов, что носились по волнам океана, подобно лебедям с распущенными крылами — к тяжеловесным колоссам с набитыми углем легкими, с хрипом и храпом ползущим по воде! Механические киты, неповоротливые, неуклюжие! А в полное подражание этим чудовищам, чтобы не отстать от них и в нырянии, додумались накачивать им в брюхо воды. И все-таки какое мертвое и варварское подражание природе эти подводные лодки! И как груба, бездушна цель!
Да, сама жизнь показала, насколько бездушна человеческая механика. Любая птица, парящая в воздухе, может пристыдить человека-летчика с его шумным пропеллером. Лишь в тот день, когда стрекочущий дракон перестанет двигаться в воздухе силою вонючих взрывов, научится скользить с бесшумной грацией ласточки или сокола, лишь тогда можно считать, что человек выучился летать. Разве не недостойная двигательная сила — гремучий газ?.. Увы! Люди превратили природу в кузницу.
И все же глаза Эрколэ Сабенэ сверкали, когда он следил за летчиком, кружившим над озером Неми. Тот, там наверху, тоже наверно прилетел сюда с целью насладиться на просторе красотами природы. Аппарат властно рассекал пространство, а края кратера салютовали, эхо отбрасывало звуки от одного края к другому.
Но, основательно обругав про себя «дракона», Эрколэ вдруг загорелся восторгом и пожалел, что не сам парит там наверху, в кожаном костюме, гордый, как бог, с глазом циклопа и с сильно бьющимся от дерзкого полета сердцем. Весь этот адский шум и вонь — ведь только стоны и возмущение мертвой материи, порабощенной духом человеческим. Воздух воет под ударами пропеллера, мертвая инерция с ревом негодует на это неудержимое стремление вперед, управляемое парой всемогущих кулаков. Ого! Человек направил свой полет прямо вверх, прочь от краев кратера, обрамленного ползучими растениями. Ввысь, в небесную лазурь! Звуков уже не слышно. Аппарат, подобно сверкающему златокрылому жуку, стремился прямо к палящему солнцу. Дивное зрелище! Бессмертная красота!..
Движущаяся точка исчезла. Эрколэ Сабенэ опустил глаза и снова устремил взгляд на серебристо-серое, молчаливое озеро, ревниво оберегающее свою глубину, как-будто она поглотила всех римских цезарей, все корабли, все флоты и всех летчиков в мире. Да все и должно быть поглощено! Несовершенны все изобретения, хрупка каждая машина, непрочен любой корабль — дело ума и рук человеческих. Что остается еще завоевывать человеку? Все моря обследованы, все океаны измерены. Высочайшим триумфом мореплавания явилась подводная лодка, подобно коварной акуле несущая под водою гибель всему, что плавает по воде. Все гордые полеты фантазии воздухоплавания воплотились в этих шумливых летательных машинах, которые сбрасывают мешки с почтой и быстро переносят купцов, торопящихся обделывать свои гешефты.
Как жалко, как мизерно! Какое скудоумие, какая бедность фантазии! Никто не помыслил хоть на шаг отступить от проторенной дорожки «мировой торговли». Никто не отважился, очертя голову, ринуться в бесконечное пространство неизведанной вселенной!
II
Ядовитый газ
Вопреки своему антимилитаризму, Эрколэ Сабенэ в один прекрасный день последовал по стопам прочей доблестной молодежи своего времени: тоже дал увлечь себя в ряды легионов, несущих разрушение и уничтожение. И он обрел своего врага, и свой фронт, и свое «правое дело», за которое отправился убивать других людей. Подобно другим храбрым солдатам, он сражался за права своей родины, по его убеждению более священные, чем права обитателей других стран.
Он был храбр и честолюбив, и на его долю выпали лавры героя. Когда он приезжал с фронта в отпуск, в большие города, — его, как прочих героев, окружали в бальной зале толпы прекрасных поклонниц, жадно расспрашивавших о военных подвигах.
Идеалом всей нации были, разумеется, несравненные летчики, которые вели счет подбитым вражеским аэропланам, как индейцы скальпам. Перед самим Александром Македонским так не преклонялись, как перед двадцатисемилетним королем летчиков, истребителем чужих летунов, побившим всемирный рекорд. Спустить своего противника вниз, с высоты нескольких тысяч метров, в виде пылающего скелета или обуглившейся падали, считалось величайшим геройским подвигом. Никогда раньше не знавал мир такой великолепной, опьяняющей охоты. Ни один охотник-убийца не испытывал более приятного возбуждения.
Вновь спускаясь с поднебесья на землю, герой расхаживал, гордо выпячивая грудь, сиявшую радугою нашивок. Эрколэ Сабенэ называл эти знаки отличия «спектральным анализом», когда в его душе брал перевес ненавистник войны.
Все храбрецы ходили с такими спектрами на груди. Эрколэ Сабенэ тоже. Похоже было, что сердце каждого подверглось спектральному анализу, результаты которого и были вывешены снаружи, на мундире; обилие синих, белых, красных, зеленых и желтых нашивок отвечало общей сумме мужества, находчивости, отваги и неустрашимости, ненависти и свирепости, проявленных героем, было пропорционально количеству брошенных им ручных гранат или нанесенных штыковых ударов.
По чередованию нашивок Эрколэ Сабенэ различал все степени воинских подвигов. Каждая нашивка имела ведь свое значение. Узкая ярко-зеленая означала на языке Эрколэ Сабенэ «спектр ядовитых газов». На своей собственной груди он еще не видел подобной нашивки, но с нервным трепетом возбуждения предвкушал ее несомненное появление.
Он бесспорно отличался храбростью. Правда, в нем попеременно брали верх два различных духа, но, по счастью, всегда случалось так, что в те моменты, когда ему надлежало действовать, очередь повелевать была как-раз за храбрецом-героем, а «ненавистник войны» вознаграждал себя потоком бешеной ругани лишь, когда дело было сделано, то есть слишком поздно. «Спектральный анализ» на его груди поэтому все ширился, даром что «отрицатель войны» с беспомощным бешенством плевал на эту яркую радугу.
Однажды ночью он со своей командой занимал один из передовых постов в окопах и, лежа на земле, развлекался созерцанием летчиков, прожекторов и взрывов снарядов на фоне ночного неба.
Привычка отупляет. Его команда часто дремала, и ему приходилось то и дело тормошить людей, чтобы они не заснули, уткнувшись носом прямо в грязь.
Сняв с себя стеснительную противогазовую маску, Эрколэ встал подышать свежим весенним воздухом. К нему однако примешивался приторный тошнотворный запах удобрения, то есть разлагающихся трупов; в этих местах не могло быть другого удобрения.
Прожекторы начали раздражать его: они все глубже и глубже обшаривали окоп и время от времени самым беззастенчивым образом ослепляли Эрколэ. Глаза нестерпимо резало, и он моргал веками.