Но Быков так и не проснулся до тех пор, пока грузовик не остановился у въезда в расположение штаба армии.
— Приехали, товарищ! — сказал шофер, хлопая Быкова по плечу.
— Спасибо, довез! А то бы я без тебя, пожалуй, и за два дня не добрался бы.
— Обидели вы меня малость, — признался шофер.
— Что ты, милый? Коли так хорошо всхрапнул — значит, обижаться на тебя не имею права.
— Меня, говорю, обидели.
— Это чем же?
— Пристрастия должного к рассказу моему не имели…
Через двадцать минут, после длинных объяснений с разводящими и карначами, после вызова дежурного по части и трехкратной проверки документов, удалось Быкову попасть в здание Реввоенсовета.
Григорьев обрадовался, увидев Быкова, долго тряс руку и сразу усадил в мягкое кресло.
— Что с тобой? На тебе лица нет, — участливо спросил он, с удивлением разглядывая разорванную одежду Быкова.
Быков рассказал ему о случившемся в Эмске.
— Грымжа, говоришь, орудует? Я пяток его приятелей арестовал, не один раз требовал и его ареста, но кое-кто из начальства его защищал: дескать, есть в нем некоторая доля пережитков анархизма, но ничего, со временем поймет, исправится… При царе, бывало, в тюрьмах, когда политических и уголовных сажали вместе, то неистощимая на выдумку уголовщина говорила о конокрадах, что они сидят за «прокламацию с хвостом». Вот и Грымжа из анархистов, которые пострадали за прокламацию с хвостом. При случае такой и родного отца зарежет не поморщившись.
— Он сразу себя хозяином почувствовал, — сказал Быков. — Мне партизанщина не по сердцу.
— Разные партизаны бывают. В такой партизанщине, как у Грымжи, — сплошь кулачье, и бандиты. Но есть у нас красные партизаны. Орлы! Вот недавно здесь один партизанский отряд появился. Командир ихний — человек замечательный. Мы с ним одно большое дело затеваем, вы ему поможете. Он так и сказал: без летчиков никуда. Со временем мы его людей заберем в регулярную часть, но пока он у нас партизанит…
— Какое же ты дело задумал?
— Скажу, как только в Реввоенсовете согласую.
— Если с фронта нужно уехать, то на меня и на Тентенникова не надейся…
— Для тыла у нас другие люди найдутся. Пока ты отдохни немного в соседней комнате, а потом дам я машину, и довезет она тебя до отряда. Самому-то по здешним местам тебе долго плутать пришлось бы.
— А когда увидимся?
— Сегодня же со своим партизаном приду. А теперь — не прогневайся, занят! Да, кстати… Товарищ, которого ты должен был в тыл белых забросить, не сумел добраться до Эмска, — и мы его отправили с конной разведкой…
Подъехав к деревне, где помещался теперь штаб отряда, Быков отпустил машину и дальше пошел пешком. Он увидел красный флажок над мазанкой, флюгер со стрелкой на пятке, медленно поворачивавшийся по ветру, невысокую поленницу у въезда во двор и замедлил шаги, словно и тут его ожидала какая-нибудь печальная новость.
Женщина в платке, прикрывая ладонью глаза от яркого света, смотрела на дорогу.
— Лена! — крикнул он нетерпеливо.
Она неподвижно стояла у ворот, словно не слышала его зова.
— Здравствуй, Лена! — снова повторил он. — Неужели не слышишь?
Теперь она увидела его и быстро пошла навстречу. Не сделала она и десяти шагов, как Быков уже пробежал разделявшую их полянку. Близко-близко увидела Лена склонившееся над ней худое лицо с потрескавшимися губами и серые, стального отлива глаза, которые всегда казались ей спокойными, даже в те минуты, когда муж грустил или волновался.
— Вот видишь, жив и здоров. А не чаял вернуться!
— А у нас горе, — сказала она торопливо. — Еще одно горе. Я так и решила тебе сразу, одним духом выпалить…
— С кем же?
— С твоим отцом. Сбежал от нас старик в последнюю минуту и не появлялся с тех пор. Ваня уже решил обратно ехать на розыски.
— Знаю.
— Кто тебе говорил?
— Сам видел.
Он расстегнул ворот куртки, сел на пенек и хриплым, срывающимся голосом начал печальный рассказ о смерти старика на лесной дороге, ведущей к Эмску. Лена смотрела на него полными слез глазами, и сердце замерло на мгновенье при мысли об утратах, которые ждут близких и дорогих ей людей на фронтовых дорогах.