Он заставил Елену Ивановну выслушать несколько страниц из своей работы, показал ей оттиски последних статей, переворошил старые рукописи.
Вечером старик особенно оживился и так интересно рассказывал, что Свияженинов пришел в восторг.
— Жаль, что раньше не был с вами знаком, Иван Петрович, — сказал Свияженинов. — Ведь в ваших рассказах много интересного именно из той области, которая меня волнует. Мы, авиационные конструкторы, всегда проявляем особый интерес к медицине. Не раз нам приходилось сетовать на недостаточную предусмотрительность природы. Не предугадала она необходимости некоторых особых качеств нашего организма. Возьмите хотя бы вестибулярный аппарат. Он у человека слабей, чем следовало бы. И вот теперь, знаю, лучшие отолярингологи работают над тем, чтобы натренировать будущих летчиков в быстроте, в маневре…
— Над этим работает мой знакомый академик, — сказал Победоносцев. — Хотите, позвоню ему, познакомлю вас заочно? А вы к нему и пожалуйте: много интересного увидите.
— Обязательно съезжу… Только не знаю, как со временем. Нам надо очень торопиться, — моя машина проходит сейчас последние испытания на аэродроме. В такую пору я обычно делаюсь сам не свой: бессонница, головные боли, нервы раздражены, из-за малейшего пустяка скандалю… Если бы любил горячительные напитки, наверно, допивался бы до чертиков!.. Да вот, к счастью, к водке меня никогда не тянуло…
— И хорошо, что не тянет! Поверьте старику: алкоголь мозги сушит. Об этом даже у одного современного поэта есть стихи, — он так прямо и говорит в своей поэме.
— Ну, мои-то пока еще не высохли, а врать не буду: пил немало, — усмехнулся Тентенников. — Да и много ли мне жить осталось?
— Если до моего дотянете, так еще уйма времени у вас впереди…
— Не дотяну, — угрюмо ответил Тентенников, не терпевший поучений и, как он говаривал, прописной морали…
И обрадовался же он, когда в комнату вошел Ваня…
— Здравствуй, дружище, здравствуй! — закричал Тентенников. — Неужто и ты на меня набросишься?
— Ни за что не посмею, — весело отозвался Ваня. — Помню, мальчишкой раз на тебя напал, так потом не возрадовался…
Здоровались, целовались, вспоминали старое. Елена Ивановна и Женя всплакнули, и вышло все так, как положено между людьми, давно не видевшими друг друга и после долгих лет разлуки снова встретившимися в родном гнезде.
Собрались за большим столом за вечерним чаепитием. Разговором, как всегда, завладел Победоносцев. Собственно, беседа стала длинным монологом, и сидевшим за столом разрешалось лишь задавать вопросы и односложно отвечать «да» и «нет».
У старика было издавна установлено так, что любого собеседника он считал человеком, кровно интересующимся его, победоносцевским, делом, и о своей работе он говорил как о чем-то хорошо известном каждому присутствующему. Один только Тентенников не скрывал совершеннейшего равнодушия к истории медицины и простодушно зевал в самые неподходящие моменты.
— Вам, конечно, неинтересно, Кузьма Васильевич, — обиженно сказал старик, — а для будущих поколений мой труд будет необходим — без него и история русской культуры будет неполной… Даже знаменитый мой друг профессор-металлург Воронов, и тот одобряет мою работу, — а он человек требовательный и нелицеприятный.
— Вы уж меня извините, Иван Петрович, — просто сказал Тентенников, — я, по правде говоря, только раз пять в жизни имел дело с докторами, да и то, когда мне после неудачных полетов нужно было руки-ноги чинить… А так — не знаю, не сталкивался… Раз не приходилось к ним обращаться, значит, и не понимаю ничегошеньки в медицине. И, стало быть, в ваших трудах, простите, — сказал он, прямо глядя в строгие выцветшие стариковские глаза. — А вас люблю, и крепко люблю, как мало кого в жизни, — ведь вы отец Глеба и Лены, стало быть, и для меня родной человек…
Старик растрогался и, забыв недавние обиды, сказал просто: