Что ей не нравится в сыне? Пожалуй, его рассеянность, полное равнодушие к одежде, бесконечные ночные чтения…
…В день рождения Володя на сэкономленные от завтраков деньги купил ей три розы.
— Надо нечетное число, — пояснил он, преподнося подарок.
У нее комок подступил к горлу.
Вечером Лиля шепотом спросила сына, когда перед сном сидела на его кровати:
— Ну, а есть в классе девочка, которая тебе нравится?
На подобный антипедагогический вопрос Володька ответил, посерьезнев:
— Никогда, мама, не разговаривай со мной на эту тему.
— Почему?
— Я уже любил на Урале, а она меня нет, хватит!
С некоторых пор Новожилова ринулась в туристские круизы. Обвешанная фото- и киноаппаратами, Лиля то снимала печальную русалочку, сидящую на камне у берега в Копенгагене, то отраженный в водах Темзы Вестминстерский дворец, высокие фонари с чугунными дельфинами у оснований и скамейками-сфинксами. В Стокгольме, сидя на втором этаже красного автобуса, она завороженно вглядывалась в контуры здания Шведской Академии наук, ратуши с золотым навершьем.
На этот раз случилось чудо: в туристской группе научных работников, летящих в Италию, Новожилова оказалась вместе с Максимом Ивановичем.
Столько не видела его, а теперь в самолете сидела рядом.
Васильцов искренне обрадовался, но не знал, как обращаться — на «ты» или на «вы» — к этой женщине с золотисто-каштановыми волосами и такими знакомыми родинками менаду бровей и на подбородке.
— Только «ты», — ответила она на его вопрос, поглядев спокойными глазами.
— На правах престарелого учителя? — пошутил Васильцов.
— На любых правах, — улыбнулась она.
Максим Иванович посмотрел незаметно… все тот же высокий лоб, губы красивой формы слегка тронуты помадой. Морщинки в уголках умных глаз. Маленькие сережки в ушах. Поверх цветастой кофточки — темно-серый жакет деловой женщины. Жена его приятеля — Инна Федоровна — как-то сказала, что Новожилова стала кандидатом наук. Иначе и быть не могло! Конечно же, это ее сынишка сидит в школе там же, где когда-то сидела его мама.
И Лиля успела разглядеть Максима Ивановича: по-прежнему лежали над лбом волосы светлыми, но теперь с сединками, крыльями. Стал шире в плечах. Загар скрадывал ожог на щеке. Вот достал очки, надел их. Они не испортили тонкое лицо. Правда, Лиля углядела у него за ухом немолодую складочку.
— Близорукий старец, — подтрунивая над собой, сказал Васильцов.
Бог мой, Максим Иванович кокетничает! Да ему больше сорока не дашь.
Размеренно гудят моторы. За иллюминаторами клубятся внизу белые библейские облака, а над ними в синем, как глаза Максима Ивановича, небе светит яркое солнце.
Они летят вместе. Ну, не чудо ли это?
Так иногда бывает: яркие, броские дорожные впечатления вдруг отступают в тень перед скромными, наполненными особым, дорогим для тебя смыслом. И тогда ветхая, почерневшая солома на крыше домика Роберта Бернса в Шотландии окажется важнее, интереснее, чем огни реклам на лондонской площади Пикадилли с ее бронзовым Эросом.
В Италии была сказка детства — Венеция: лаковые гондолы с хвостами, похожими на секиры, скользили под арками-мостами по зеленовато-серой глади каналов; был праздник искусства в жемчужине Тосканы — Флоренции, лежавшей в окружении темных пиний: микеланджеловский Давид, вознесшийся на горе к небу, высокая капелла Медичи, картинная галерея дворца Уффици.
Но все это великолепие затмил для Васильцова и Новожиловой маленький городок Ассизи, словно врезанный в горы, припорошенный сероватой пудрой, на рассвете исходящий трелями кенарей.
Тихи и скорбны здесь кельи отеля «Фонтенелла», с распятием над узким ложем, библией на столике; сонливы в полдень жаркие улочки с лавками, торгующими рыцарскими доспехами, аркебузами, ядрами с шипами, медалями ордена францисканцев — осколками былого.
Новожилова и Васильцов ходили ночными вкрадчивыми улицами Ассизи, и ощущение было такое, что они одни на свете, а Дон, его вольные разливы, умиротворенные закаты где-то на другой планете.
Синели густые тени у монастырских стен на краю вселенной, мерцающими свечами трепетали звезды над головой, и Лиля невольно подумала: «Всю жизнь мы шли к этому городку».
Она рассказала Максиму Ивановичу о смерти отца, о жизни на Урале, не вдаваясь в подробности семейные и только мимоходом обронив, что с мужем разошлась, о Шмельке, его наклонностях и повадках.
Словно в ответ на эту исповедь, и Максим Иванович поведал о том, как в самую трудную минуту приходил к ее отцу, о своей жизни за два последних десятилетия, о дружбе с Костроминым, с которым часто встречается в Ленинграде и теперь.