— Жизнь моя личная, — говорил он, — увы, не удалась. Я не виню бывшую жену. Вероятно, она правильно поступила, оставив неинтересного ей мужа. Вот только тоскую по дочке. Дора считает, что Юлечке лучше знать одного, нового отца, и запретила ей даже отвечать на мои письма. Очень тоскую по Юлечке, — повторил Максим Иванович.
Неожиданно для себя Лиля поцеловала его руку.
Васильцов испуганно отдернул ее:
— Что ты?
И, словно винясь за ее порыв, за то, что недостоин его, стал целовать Лилину руку.
Уже под утро засыпая в своей гостиничной келье, подумал: «Вот кто был бы мне верной опорой в жизни…»
В Ростове Лилю ждала страшная беда: умерла мама.
— Просто заснула навсегда, — взросло сказал Володя, и слезы проступили на его глазах.
Мама умерла на третий день после отлета Лили в Италию, и от того, что похоронили без нее, Лиле было вдвойне тяжело. Все казалось, вот сейчас появится она в комнате.
Тетя Настя, которую соседи позвали на помощь, как рассказывал Володя, обмыла бабушку, напекла пирогов для поминок.
…Лиля стояла на кладбище у могилы матери и представляла, как в похоронном бюро обыденно-равнодушно спрашивали у тети Насти:
— Гроб какой? Покойница полная?
А тетя Настя отвечала:
— Сущий ребенок…
Представляла, как землекоп обещал ей «выбрать местечко что надо». И услышала стук молотка, забивающего гвозди в крышку гроба, и деловитые команды: «Заноси влево, опускай», и сухую дробь комьев земли, падающих на гроб.
Этот холмик из немногих цветов — все, что осталось от мамы.
После возвращения из Италии Максим Иванович и Лиля долго не встречались. То он улетал в Новосибирск оппонентом на защиту диссертации, в Ригу — для участия в симпозиуме. То она была в Москве на курсах, а затем в ГДР по делам.
Наконец они снова стали встречаться на улице, на совещаниях или, как сегодня, на именинном обеде у Инки.
С именин возвращались вместе и еще немного побродили по берегу Дона. Лиля сказала, что не может прийти в себя от нового горя, постигшего ее, и даже всплакнула.
Когда они поднялись к Пушкинскому бульвару, Максим Иванович попросил:
— Давай, хотя бы ненадолго, зайдем ко мне.
Открыв дверь квартиры, он зажег свет в коридоре:
— Милости прошу…
Они расположились в креслах в кабинете Максима Ивановича.
Множество книг… Стол завален рукописями… На полочках сувениры: африканские крохотные маски, японские фигурки из слоновой кости, морские ракушки. Максим Иванович, проследив за взглядом гостьи, сказал виновато:
— Такие игрушки моя слабость, хотя, конечно, пыль они собирают изрядную.
Действительно, было ощущение запущенности жилья.
— А это? — кивнула Лиля на гипсовую фигурку сидящего монаха, с остервенением разрывающего газету «Унита».
— Из Ассизи…
— Можно я позвоню Шмельку?
Он пододвинул ближе к ней телефон на маленьком столе между кресел.
— Сыночек, ты еще не спишь? А ужинал? Я скоро приду.
— Ты познакомишь меня с ним как следует? — спросил Максим Иванович.
— По-моему, вы уже знакомы… В шестом «А», на моем месте…
— Губошлепик! Знаю!
— Ну, не такой уж и губошлепик, — заступилась она.
Глава девятнадцатая
Однажды после ухода Лили Васильцов обнаружил в своем почтовом ящике внизу ее письмо.
«Всю сознательную жизнь писала я Вам это письмо, но только теперь разрешила себе отправить его, — читал он, — я полюбила Вас с того счастливого дня, когда Вы впервые вошли в наш класс: худенький, юный, со светлыми волосами. Брызжущие синими искрами глаза смотрели испытующе-весело. Вы сказали: „Будем дружить“, и я сразу поверила — будем».
Он вспомнил этот час, смешливую, лупоглазую девчонку во втором ряду у окна, светло-каштановые толстые косы, «индусскую» родинку, влепленную выше переносья. Благонравно сложив на парте пухлые ручки, эта особа смущала молодого учителя смеющимися, с лукавинкой, глазами. Почему они смеялись? Непорядок в его костюме? Может быть, нитка, прилипшая к нему?
Вспомнил, как упорно не хотела Новожилова поднимать руку для ответа, даже зная ответ.
«Меня никогда не покидал Ваш образ, — продолжал он читать, — всплывали то какая-то Ваша фраза, то поступок, Вы глядели то предостерегая, то с укором, то ласково — подбадривая. И от этого мне легче и увереннее жилось. Но вот на смену детскому обожанию пришло взрослое чувство. Это для меня стало ясно, когда я возвращалась из только что освобожденного Новочеркасска в Ростов, и теперь почти сорокалетняя женщина разрешает себе подобное признание. Мой дорогой Учитель, любимый человек, советчик и хранитель! За все эти бесконечно долгие годы, что жила как с температурой, я несколько раз бывала в Ростове и сидела на скамейке под Вашим окном, сгорая от желания позвонить в Вашу дверь и не разрешая себе сделать это, навязывать себя, боясь наткнуться на холодный прием, как это произошло в госпитале».