Доктор Кос так внезапно покинул своего слушателя отчасти из осторожности, чтобы не показываться на улице в обществе гимназиста, который, возможно, не сумел бы сразу перейти к разговору на безобидную тему, но главным образом — под влиянием умственного возбуждения. Он быстро шагал домой, охваченный мыслью, что неплохо бы написать книгу под названием «Новая эпоха», книгу весьма нужную, чтобы пробудить в людях сознание того, в какое великое и просвещенное время они живут. Он с упоением набрасывал в уме главу «Об отмирании суеверий».
«Надо было еще сказать этому юноше, — думал он, — что его боязнь расстаться с христианством это отнюдь не аргумент. Такое же огорчение испытывал греческий эфеб, когда беседа с философом или умная книга подрывали его веру в Зевса. Наверно, он вначале также чувствовал себя несчастным, когда его покидали все боги и милые сердцу духи гор, лесов, злаков, неба, когда все вокруг становилось каким-то тусклым, когда мир терял свои сочные краски и оказывались ненужными статуи и жертвоприношения. Да, в те времена только очень умный человек мог с такими мыслями стоять спокойно под небом, мечущим молнии».
Вставляя ключ в замок своей двери, д-р Кос размышлял, можно ли написать «Психологию религиозных кризисов», объясняющую, каким образом основные религии мира, начиная с египетской, угасали в душах, снедаемых сомнениями.
Под бой часов, вызванивавших на ратуше восемь, Теофиль спешил домой, догоняя свои разбегающиеся мысли. «Может, когда-нибудь я и пожалею, но сейчас я знаю, что буду жалеть во сто крат больше, если остановлюсь на полпути. Возможно, я буду несчастен, но могу ли я быть счастливым, если откажусь от познания истины».
Подходя к воротам, он растоптал букетик фиалок, который, упав с карниза, валялся на улице. Теофиль этого даже не заметил, он забыл, что на свете есть цветы и девушки, которые приносят цветы. Новая страсть, полная жгучего, манящего очарования, овладела им безраздельно.
IX
Гродзицкая сидела у окна — там было еще достаточно светло, чтобы штопать носки. Как всегда в сумерки, на нее находила тихая, беспричинная грусть. Ища для себя повода, эта грусть примечала то юные парочки, идущие под руку, то дворец, безобразные, красные стены которого выглядывали из-за старых деревьев, то почтовую повозку, каждый день в один и тот же час спускавшуюся по крутой улице под пронзительный визг тормозов. И не находя опоры ни в тоске по молодости, ни в картинах богатства, к которому ее ничуть не влекло, ни в однообразии жизни, Гродзицкая заполняла зту неопределенную грусть мыслями о двух дорогих ей людях, двух центрах своего существования.
Она отодвинула горшок с амариллисом, чтобы не проглядеть, как муж войдет в ворота. Сегодня у него заседание в наместничестве. Хоть было это делом обычным, Гродзицкая ждала возвращения мужа уже с легким беспокойством. Она гадала — пойдет он пешком или сядет на трамвай на углу Лычаковской. От этого зависело, с какой стороны — слева или справа — появится он в ее поле зрения.
Вдруг сердце ее встрепенулось: под окном прошел Теофиль и скрылся в воротах. Как всегда, он зашел через кухню, а проходя по столовой, не заметил матери и направился прямо в свою комнату. Гродзицкой показалось, что он вздохнул. Что она о нем знает! Он уже вышел из того возраста, когда она могла понять и предвидеть каждый его вздох. Она позвала его.
— Ах, ты дома?
Он стоял перед ней — такой ужасно длинный.
— Отец еще не вернулся, — сказала она, чтобы прервать молчание.
Теофиль, будто не слыша, подошел к окну, отодвинул занавеску, посмотрел на улицу и ушел в свою комнату. Было слышно, как он зажигает лампу, подвигает стул, раскрывает книжку. Спустя несколько минут Гродзицкая застала его погруженным в чтение. Она села возле сына, он бросил на нее быстрый, чуть удивленный взгляд.
— С некоторых пор я тебя совершенно не узнаю, — сказала она.
Откинувшись на спинку стула, Теофиль смотрел куда-то поверх лампы, на стену, где колыхалась гигантская тень матери. Его молчание было для нее неожиданным, она всерьез затревожилась.