— Чтo случилось?
Теофиль ощущал потребность излить душу, но он не хотел делать этого так просто. Первый раз в жизни он владел тайной, которая чего-то стоила; не годилось портить какой-нибудь ребяческой выходкой. Он желал придать ей как можно больше веса; проведя ладонью по лбу, он шепнул:
— Мне трудно об этом говорить с тобой.
— Побойся бога!
— Вот именно! — и он попытался изобразить горькую и язвительную усмешку.
Вдруг он вскочил со стула, прошелся по комнате и остановившись в углу, очень тихо сказал:
— Я утратил веру.
По вздоху матери он понял, что доставил ей скорее облегчение, и это чуть ли не разозлило его. В коротких, отрывистых, бессвязных фразах он изверг из себя суть своих терзаний, высказывая мысли дерзкие и кощунственные. В его речах проскальзывали невольные и мимолетные нотки болезненного душевного разлада, и они-то произвели самое сильное впечатление. Гродзицкая сразу поняла все, поняла намного больше, чем он сказал. Она сидела, не шевелясь, пораженная неслыханной новостью. У нее было такое чувство, будто ее сына кто-то изувечил,
— Откуда это?.. Кто тебя? — шептала она.
Теперь она уже ничего не понимала — Теофиль, заметив ее испуг и влажные глаза, сразу смягчился и принялся описывать все подробности своего нового состояния. Минутами казалось, что он намерен и ее переубедить — столько он выложил всяческих аргументов, и чужих и собственных. Мать была ошеломлена, она чувствовала себя беспомощной, точно ей надо было понять очень трудную книгу.
— Наверно, это из-за учения, — сказала она. — Может, каждый мальчик должен через это пройти.
— Но я уже не надеюсь вернуться! — раздраженно воскликнул он.
— Не говори так, дитя мое. Кто верует и исполняет обязанности честного католика, тому бог не позволит отречься от веры по такой причине. Это противоречило бы его справедливости и доброте.
В прихожей скрипнула дверь. Гродзицкая встала.
— Отцу ничего не говори, — шепнула она. — Помни, я буду молиться за тебя!
Советник явился сильно возбужденный,
— Сегодня после заседания у меня был долгий разговор с наместником, — сказал он, уведя жену в гостиную. — Знаешь, что предложил мне его превосходительство? Ах, ты никогда не догадаешься! Чтобы я перешел в Школьный совет.
— Ну и что?
— Я поблагодарил его, дорогая, вот и все. Объяснил, что это дело мне незнакомо и что я слишком стар учиться.
— Не знаю, правильно ли ты поступил.
— Вот тебе раз! Его превосходительство нашел, что я прав, и мы расстались наилучшими друзьями. Неужели ты хотела бы, чтобы я морочил себе голову всеми этими дрязгами с украинцами?
— Нет, но, может быть, ради Теофиля…
Гродзицкий выпустил руки жены.
— Знаешь, Зося!.. Пусть уж он сам о себе думает. Я не намерен тащить мальчишку за уши, протекцию оказывать.
Теофиль не причинил отцу хлопот: недели через две он принес почти безупречное свидетельство. Вступив на путь бунтарства, он обнаружил, что прежде всего надо избавиться от глупых ребяческих привычек, и сумел с ними справиться. Было бы ужасно, если бы, по его же вине, его отрывали от важных мыслей пошлым напоминанием, что у него-де есть другие обязанности. Блестящих успехов он не сделал, но, приложив некоторое старание, добился приличных отметок и перестал бояться неприятных сюрпризов. А между тем в его растревоженной душе все бурлило.
Каждый день он убеждался в том, сколь непрочен его новый мир, кое-как слепленный из нескольких книжек и обрывков беседы у букиниста, которая еще ощущалась им как событие. Мир этот не мог устоять даже перед звуком костельного колокольчика, будившего по утрам Теофиля своим торопливым, назойливым звоном. Еще заметней расшатывал его колокольчик, звучавший во время причастия, и священные слова, которые превращают хлеб в бога. «Церковь меня воспитала, и я не перестал ее любить», — честно признавался себе Теофиль. Однако он не исполнял никаких религиозных обрядов, сохраняя для приличия лишь видимость. Чтобы не выдать себя, он брал в костел карманное издание «Божественной комедии» в тисненной золотом обложке, похожее на молитвенник, и читал возвышенные терцины со смутным чувством, что, придись ему когда-нибудь за них оправдываться, он мог бы получить прощение.
Пришлось ему также перед концом учебного года пойти на исповедь. Он признался ксендзу Скромному в своем неверии и заявил это даже гораздо решительней, чем чувствовал. Законоучитель выслушал его спокойно.
— Все это искушения, сын мой, коими господь бог дозволяет нас испытывать. Надо иметь терпение. Не следует отвечать лукавому или слушать его. Пусть стоит себе у дверей и стучится. Если ты ему не ответишь, если не спросишь: «Кто там?», он в конце концов перестанет тебя осаждать.