Идиллия Ренана вспоминалась теперь как слышанная в детстве сказка. Ее заслонила печальная картина страны порабощенной, стоящей на низкой ступени цивилизации, не знающей ни искусств, ни наук, ни каких-либо духовных стремлений, страны фанатичной и дикой, править которой для просвещенного римлянина было равно изгнанию. Теофиль проникся глубокой симпатией к Пилату. В поисках сведений о прокураторе он наткнулся на «Иудейскую войну» Иосифа Флавия и, наконец, в сборнике новелл Анатоля Франса прочитал рассказ «Прокуратор Иудеи», который наполнил его чувством блаженства. Вот где истинное соотношение событий! Вот верное чувство тех времен и людей!
«Бог Иисус» Немоевского показался Теофилю скучным, астральные мифы — натянутыми и нелепыми. Не нонравилась ему также критика Библии на немецкий лад, где для одной главы Книги Бытия находили нескольких авторов, где текст кроили на все более дробные куски, где ранние и поздние редакции, а также интерполяции спутывались в клубки-головоломки. По его мнению, это было не нужно, даже вредно. Приведись ему и дальше читать такие книги, могло бы случиться, что в один прекрасный день ему захотелось бы поверить в единство и подлинность Библии, только из отвращения к этой утонченной и въедливой подозрительности.
В свою клеенчатую общую тетрадь он старательно записывал мнения отцов церкви, различающиеся между собой, либо не согласуемые с современной верой. Св. Августин спрашивает, могут ли духи обретать телесный облик до такой степени, чтобы вступать в связь с женщинами, и разделяет взгляд, что лесные или полевые духи бывают инкубами. К этой записи Теофиль сделал пометку: «"De civitate Dei", XV, 22. Проверить!» И сразу же стал размышлять: «Почему теперь церковь не занимается изгнанием бесов из людей? Наверно, не потому, что сама перестала в них верить, а просто вера эта теперь ужасно непопулярна. Применять ее не применяют, но и отбросить ее без ущерба для Евангелия нельзя». Выписывая некоторые скабрезные цитаты, он всегда снабжал их подробным указанием источников, чтобы не оказаться в дураках. Попадались среди них совершенно поразительные: например, предположения о том, каким способом была оплодотворена дева Мария. Или такое: Керинф и Папий полагают, что земное царство Христа после второго пришествия будет длиться две тысячи лет, а Лактанций говорит, что праведники тогда произведут на свет бесчисленное потомство. Евангелисты и св. Павел надеялись, что второе пришествие Спасителя свершится еще при их жизни. Частенько Теофиль убеждался, что в источниках нет тех слов, на которые ссылаются авторы. И это тоже аккуратно заносил в свою тетрадку.
Из разных упоминаний Теофиль впервые узнал о прискорбных страницах в истории церкви, не без труда собрал он еще кое-какие сведения о Марозии, об Иоанне XII, этом Гелиогабале папства, который проматывал наследие апостолов, устраивал оргии в стенах Латераца, ослеплял и кастрировал епископов, пил из священной чаши за здоровье дьявола; наконец, «Леонардо да Винчи» Мережковского погрузил Теофиля в развратную и кровожадную атмосферу семейства Борджиа. Однажды, провожая отца на станцию, он нечаянно обмолвился об этом.
— Ничего удивительного! — сказал советник. — Папа — тоже человек.
— Но мы его называем «святой отец».
Советник засмеялся.
— А я называю наместника «превосходительством». Можешь мне поверить, что я не понимаю этого буквально и не считаю его выше прочих людей.
— Наместник замещает императора, человека, а папа — наместник бога.
— Правильно, и он должен об этом помнить, так как ему придется держать отчет перед богом.
— Но пока это произойдет, он управляет церковью, издает декреты, он непогрешим. Можно ли признавать непогрешимым человека без чести и веры?
— Если я не ошибаюсь, непогрешимость папы касается только догматов, — надо бы спросить у какого-нибудь богослова, бывало ли, что дурные папы в своих постановлениях нарушали догматы. Я уверен, что бог всегда удерживает их на пути, ведущем к его целям, как бы они ни были преступны.
— Каким образом?
— Очень просто, если тут можно так выразиться. Когда папам надо что-то решить в делах веры, бог дарует им вдохновение, ниспосылает откровение.
— Зачем же он избирает для святой цели таких людей?
— Кто может знать намерения господа? — Гродзицкий минуту шел молча, потом продолжал: — Лев Тринадцатый открыл архив Ватикана для ученых всех стран, вероисповеданий и убеждений. Он заявил, что церковь не боится истины, и был прав. На свете не было и не будет столь великого, мудрого и смелого учреждения. Подумай, мой мальчик, сколько высокого смысла в непрерывности и единстве католической церкви. Ее не смогли поколебать разврат и алчность, властолюбие и кровожадность — все злодеяния, какими отмечена ее история. Сколько возникало ересей, сколько сект, а католическая церковь среди этих дебрей твердо шла своим путем и ни на йоту не отступила от строгих канонов веры. Мне кажется, причина здесь в том, что церковь всегда имеет в себе определенный заряд святости, — и во времена Борджиа он был не меньше, чем во времена катакомб, только иначе распределен.