— Как пить дать, бабка Матрена околь колонки кренделя выписывает.
— Она… — неохотно подтвердил Петька.
— Я и говорю. Никак, штурмует! — Дед Авдей даже губами почмокал от удовольствия, но потом нахмурился и посмотрел на Петьку. — Знать, не поколол горку-то, — сказал с обидой. — О мертвых печешься, а о нас, стариках, не думаешь. Оно, конечно, Матрене-то воды таскать не перетаскать. Сколько живности в хозяйстве: и корова, и свинья, и гуси. Одних курей, считай, полета наберется. Ни один базар без нее.
Петька, поддерживая деда под руку, пытался ускорить шаг. Он чувствовал, как стал упираться дед Авдей, голова его, с острым посиневшим носом, словно флюгер, упорно держала направление на бабку Матрену.
— Бог в помощь, Матрена! Что это ты, а? Никак, за доброе дело взялась?
— Чать, платить будут.
— Знамо, ходить, — подтвердил дед Авдей. — Кхе, кхе, кхе! Ишь сколько намахала!
— Тяжело, Авдеюшка, руки выламывает, а все прибавка к пенсии.
— Прибавили мне пенсию, уж какой раз тебе говорю — прибавили, — заворчал недовольно дед Авдей. — Ты ей про кучера, она те про лисопед. Тьфу ты, мать те в горькую! — ругнулся он, порываясь подойти поближе к колонке.
— Пошли, дедуль, — крикнул Петька на ухо деду и добавил уже тише: — А то она меня за гусей коромыслом приложит! — И потянул за собой упиравшегося деда.
Тот долго ворчал на бабку Матрену и лишь возле плотины, переводя дух, успокоился. Что-то вдруг мягким светом пролилось в старческих глазах деда Авдея, пролилось и погасло. Он медленно и неуверенно сел на выступавшую из снега коряжину на берегу пруда, положил натруженные руки на колени, долго, вздрагивая головой и плечами, смотрел на белое, почти не исчерканное следами ледяное поле. Петька не мешал ему, не торопил с рассказом. Пусть поживет дед Авдей хотя бы в памяти той жизнью, которую не привелось увидеть Петьке и его сверстникам.
— Вот она, судьбинушка солдатская. Идешь, идешь и не знаешь, где ляжешь, и никто над твоим прахом слезы не обронит. Вот здесь он и лежит, Петька, — указал дед Авдей ближе к тому месту, где плотина подходила к берегу, рядом со ставком, через который местные жители годами спускали воду из пруда на огороды. — А ежели рассудить, мог и дале к середине лечь. Где стоишь ты, окоп мой был. Как раз околь тебя. Не только мне пришлось увидеть, как он одного с крестами срезал, с крестами-то за станцией свалился, а после его ребятишки на игрушки растащили, а наш-то сюда, выходит. — Дед Авдей вздохнул, уставившись невидящими глазами в безмолвный лед пруда. — Так меня водой и окатило с ног до головы. Я ить его, сердешного, до самой земли провожал. Авось выпрыгнет, помочь там. А он так и вошел… в самолете… Без вести пропавший…
— Я его найду, дедуль! Честное слово, найду! А это не бомба упала, дедуль? Которая водой тебя?
— Эх, внучок, внучок! — укоризненно покачал головой дед Авдей. — Что вчера было — ветерком в памяти проносится и следа нет, а что в жизни войной тронуто — крепкими узелками завязано. Умирать буду — вспомнится. Она ить меня, война-то, вдоль и поперек железом изъездила. Када мне не веришь, Саньку Кривого спроси, — обиженно закончил дед. — Он поближе меня сидел.
— Какого Саньку?
— Как же ты Саньку не знаешь? — с упреком проговорил дед Авдей. — Федьки Погорелова старший брательник!
— Как не знать! Он заходил к нам!
— Ну и поспрошай его, коль знаешь. Промерз я с тобой тут. Приду домой, и погреться нечем, дочка все попрятала. — Дед Авдей, покряхтывая, выпрямился и повернулся лицом к поселку.
— Дедуль, я сбегаю! У меня два рубля есть!
— Цыц! — сердито прикрикнул на Петьку дед Авдей. — Прежде ходить по земле научись, а не за бутылками бегать!
В этот же день Петька отыскал дядю Саню Погорелова, и, к великой Петькиной радости, тот почти полностью подтвердил рассказ деда Авдея.
ГЛАВА 4
Марья, раздосадованная приходом Федора Погорелова — очередная выпивка была уже в разгаре, — хмуро расхаживала по залу, переставляла с места на место горшок с пожухлым цветком, часто откидывала занавеску и оглядывала улицу, будто ждала кого-то. Хотя бы кто из соседей пришел, вместе-то усовестить легче. Эти ведь теперь допоздна засядут. Марья вздохнула, услышав зычный голос мужа, напиравшего на Федора, чтобы тот не жадничал и раскошелился еще на одну.