— Тебе следовало подумать об этом несколько раньше.
— Я считал — лучше не говорить…
— Ты считал. А когда мы вместе будем считать? — грустно сказала Валентина. — Ты пугал меня всякими страстями в жизни офицерской жены: домами без газа, землей без воды и деревьев, не сказал только самого главного, что не любишь меня…
Климачов попытался возразить, но она его остановила:
— Помолчи, Ваня! Прошу тебя, помолчи! — Валя говорила уже сквозь слезы. — Я не слушала тебя тогда, мне было все равно. Мне нужен был ты — лучше тебя для меня никого не было. А ведь если вспомнить, я так и не услышала от тебя слова «люблю» ни до свадьбы, ни после. Теперь-то знаю почему.
Валя подошла к кровати, облокотилась на спинку и посмотрела на мужа уже более спокойно, даже холодновато, изучающе, будто чужой человек стоял перед ней, а не отец ее будущего ребенка.
— Я хотела стать тебе хорошим другом. И еще, может быть, воспитательницей в детском садике. Как мало. Не странно ли? Я хотела, чтобы ты, уходя на работу, помнил: дома тебя ждут и любят… А теперь поняла, еще в день приезда: что-то с тобой случилось… Да нет, наверное, еще раньше почувствовала по твоим письмам, вот я решилась приехать без приглашения. И вижу, не нужна я тебе…
Климачов молчал. Что ответишь, если на душе такой сумбур, что сам в себе разобраться не можешь.
Валя отошла к окну и закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали от рыданий.
Нет, это невыносимо!.. Климачов выскочил из комнаты и побежал к реке. Хотелось броситься в ледяную воду, чтобы до боли, до судороги изломало тело.
От дружного таяния высокогорных снегов речка набухла, приподнялась в берегах и сильными струями жадно слизывала с низин залежалый камыш и прошлогоднюю траву. И все это, серое и безжизненное, толкалось и мочалилось в водоворотах, выбрасывалось вместе с грязной пеной на прибрежные отмели, уже скрепленные корневищами молодого камыша.
Климачов разделся и долго сидел на берегу, смотрел на пенистые гребни, набегающие на ноги. Он с грустью думал: как неладно складывается у него жизнь после училища! Как поправить ее? А поправлять все же придется самому, на помощь никого не позовешь…
Наконец, сбросив оцепенение, он пружинисто оттолкнулся и прыгнул в воду, плыл несколько минут, наслаждаясь борьбой с течением, а когда стало невмоготу, вылез на берег и пошел одеваться. В узких проходах через заросли камыша, протоптанных овцами, в сизых испарениях струился воздух, петляющая в зарослях тропа, казалось, прогибаясь, напряженно дрожала.
Окружающее показалось Климачову неустойчивым и блеклым в раскаленном мареве: посмотришь вперед — а словно кто тебе полиэтиленовую пленку на глаза набросил.
Хотелось тени, а поблизости, как назло, ни кустика. И спина огнем горит. Будто в детстве, когда мать горчицей мазала, лечила от простуды.
Наконец он нашел на берегу кустик — низкий, но густой, должно быть, вверх не было сил тянуться. Бросил на него охапку зеленого камыша — получилось что-то наподобие палатки, и улегся, подложив под голову рубашку.
Другие палатки вспомнились ему — в маленьком карантинном городке. В них жили кандидаты в авиационное училище.
Среди рослых абитуриентов с буграми мышц на груди он выглядел низкорослым и худосочным. Молча сносил насмешки по поводу кирзовых сапог, которые, несмотря на жару, снимал только перед сном. Каждое утро в сапогах бегал вдоль забора, пока труба сигнальщика не звала на завтрак. Длинными карантинными вечерами острословы потешались над его «всепогодной формой», косились любопытными взглядами: «Больной, что ли? Вобла сушеная. Молчит и молчит».
А молчать была причина. Еще там, на Волге, завалив медицинскую комиссию в аэроклуб за год до окончания десятого класса, он кое-что предпринял по совету врача, но страх разоблачения — а вдруг дойдет до местных эскулапов! — заставлял глаз не спускать со старых, истоптанных сапог. Он и ночью клал их под матрац, или к руке привязывал, и его открыто называли чокнутым. Больше всего на свете он боялся в эти дни медицинской комиссии: только она решит — быть или не быть ему летчиком.
Когда проходили медицинскую комиссию и он боязливо поглядывал на дверь с большими черными буквами «хирург», к нему подошел один из острословов, с которым вместе жили в палатке.
— Дрейфишь?
— Немного…
Какое там немного! Он дрожал тогда, как парус на свежаке!
— Не дрейфь! Хирург — ерунда! На внешность посмотрит, если нос не перекошен, и еще там по мелочам, и кати. Вот по внутренностям — это да, гоняют. У одного пробку от бутылки в желудке нашли. Ха-ха-ха!..