— Так ведь те авторы ни на что не претендуют, они развлечь стараются, и спасибо им за честную работу. А это чушь? Чушь собачья!
Тут Максимук потянул меня за рукав, и мы продолжили свое путешествие.
— Не пойму только, вы меня Вергилием наняли или сами ко мне Вергилием напросились, — попытался я вызвать его на разговор. — Это ж мазохизм какой-то…
— Я бы заставлял всех членов Союза сюда, как на дежурство, являться! с внезапной злостью оборвал меня Иван Павлович. — В такое мордой тыкать надо! Когда твой толстый роман дешевле переплета с новой книжки Булата Шалвовича — это здорово просветляет.
Он молчал на обратном пути — до самой электрички. А в вагоне продолжил самобичевание:
— Ты знаешь, Вадим, в одном из буков мне предложили сдать свою «Новостройку» с уценкой на 20 процентов.
Меня все это понемногу стало злить (куда ушло полвоскресенья?).
— Вообще удивляюсь, что многие книги продаются, — сказал я. — Стоят на полках неделями, месяцами, потом — шарах и нет! В один день! Через год смотришь — переиздание.
— Это как раз просто, — усмехнулся Иван Павлович. — Сейчас гениальный механизм действует, называется Общество книголюбов. Государственным магазинам торговля с нагрузкой запрещена, а активисты Общества потихоньку и, разумеется, совершенно добровольно выбирают любую нагрузку — лишь бы дали под нее немного дефицита. В результате все довольны: издательство и торговля — реализацией, писатель — близящимся переизданием, а читатель тем, что перехватил кое-что дефицитное и вполне читабельное чуть дешевле, чем на черном рынке. К тому же иную нагрузку можно не только в макулатуру сдать, но и букинисту под хорошее настроение и горящий план по скупке. Так-то!
Распрощались мы тогда довольно сухо. И не встречались до недавних пор. Я привел все эти фрагменты (быть может, немного смахивающие на главу из «Воспоминаний о…»), чтобы показать, что уже тогда, почти три года назад, Максимук находился на каком-то переломе, на ощупь оценивал свой путь, и итоги вряд ли удовлетворяли его.
Лишь полгода назад Максимук созвонился со мной. Попросил встретиться и рассказать о моей работе — он как раз задумал роман из жизни современных ученых или что-то в этом роде. Узнав некоторые подробности о правдомате (к тому времени прошедшем основные испытания и уже применявшемся в клинической практике), Максимук прямо-таки зажегся идеей, стал крайне активно (хотя и крайне по-дилетантски) обсуждать ее.
— Это — страшное оружие, — настаивал он. — На правду можно сесть, как на кол! Если мы начнем друг другу прямо в глаза правду-матку резать, что ж получится?
Он чуть было не собрался засесть за фантастическую повесть о правдомате, но вовремя сообразил, что фантастика здесь давно позади, а вокруг трезвая реальность, данная нам в весьма сильных ощущениях. Потом предложил написать большой очерк о моей работе, дабы появилась у меня хоть какая поддержка в близящейся финальной схватке с Топаловым. А схватка была не за горами — я это очень хорошо чувствовал. Ситуация вокруг завершающих экспериментов с правдоматом, вокруг клинической статистики складывалась так, что Топалов в любой момент мог прикрыть это дело, прикрыть намертво и без шансов на обжалование. Я и догадаться тогда не мог, что шеф вынашивает какие-то очень личные планы относительно моего аппарата. Я ждал, что Константин Иванович вот-вот прижмет меня к бортику, заставит оформить его соавторство — это как раз шаги в его манере (в реальности этих намерений я убедился лишь в ходе следствия, ибо в своих показаниях Топалов пытался создать впечатление, что именно ему, а не Клямину принадлежит исходная идея правдомата). Но, видимо, он колебался, видимо, выжидал — не рухнут ли с треском завершающие экспериментальные серии.
Несмотря на такого рода предчувствия, от очерка я отказался, объяснив Максимуку, что появление восторженного газетного материала «со стороны» может дать Топалову сильные козыри против меня («псевдонаучная реклама», «привлечение дилетантов» и т. п.).
Иван Павлович как-то сник, перестал вести философские дискуссии. С месяц мы вообще не виделись, но потом он приступил ко мне с новым зарядом энтузиазма. На сей раз он настаивал на незамедлительном контакте с правдоматом. Чувствовалось, он очень серьезно готовился к этому шагу — даже медицинское обследование самостоятельно прошел, чтобы я не сомневался в отсутствии каких-либо противопоказаний.
— Писателю это нужней, чем другим сумасшедшим, — наседал он. — На ком же испытывать последствия правдоговорения, как не на писателе!
В конце концов я согласился — почему бы и нет? Иван Павлович обладал завидным здоровьем, и его добровольное участие в экспериментах нашего Центра выглядело благородным порывом (и по сути им было!).
Все шло достаточно успешно (с медицинской точки зрения). Иван Павлович интенсивно работал, контакт с правдоматом он переносил очень хорошо. Разумеется, я замечал, что в нем нарастает некая тоска, что порой он мечется и места себе найти не может, но это нормальные последствия, которые испытывают все те, кто получил от трех до десяти сеансов. Испытуемые достаточно долго пребывают в фазе правдивого мировосприятия и поневоле многое переоценивают — некоторые их жизненные позиции не выдерживают удара правдомата, приходится кое в чем перестраиваться. Однако до этого порога ситуация полностью обратима — опасность наступает после выхода за десятку. Где-то в районе пятнадцати сеансов человек может обрести иное качество его правдивая реакция на мир закрепляется и не требует уже электронных стимулов. Но об этом я уже писал.
— Второй десяток ведет в новой форме паранойи — ты сотворяешь кого-то вроде homo verus, человека правдивого… — шутил по этому поводу Иван Павлович, хотя я видел, что шутки даются ему все трудней и трудней.
По моему крайне скромному знанию латыни, homo verus — это, скорее «человек истинный». Впрочем, не думаю, что тот и другой переводы противоположны.
Сейчас я понимаю, как здорово держался Максимук, и догадываюсь, чего это ему стоило. Шла напряженная работа над новой повестью, которую месяца два назад Иван Павлович завершил и направил в один из весьма дружественных ему журналов.
После этого Иван Павлович пребывал преимущественно в отличном настроении (в состоянии, которое иногда называют «заново на свет родился»). Я лишь единственный раз заметил резкую смену погоды — когда спросил его, как идут дела с подготовкой собрания сочинений. Максимук мгновенно помрачнел, махнул рукой и не стал отвечать.
А через несколько недель события приняли совсем иной оборот.
Началось со звонка Софьи Алексеевны.
— Вадим Львович, я понимаю, что отношения между нами сложились не лучшим образом, — сказала она, — но вы должны помочь мне, помочь немедленно. Ради Ивана Павловича, если вы хоть немного его цените.
Я только поздоровался и неопределенно хмыкнул. Контакты с Софьей Алексеевной были мне определенно неприятны.
— Вадим Львович, вы знаете, что мой муж недавно завершил новую повесть? Вы читали ее? Только говорите мне правду…
— Нет, не читал, — ответил я, и это была чистая правда.
Правда и то, что меня раздирало отчаянное любопытство, как и что напишет в новой своей фазе живой классик. Но я стеснялся попросить, а он не предлагал — возможно, в нем копошилась старая обида за мое небрежение «Новостройкой», за нежелание читать другие его вещи… Не знаю. Я лишь однажды мельком видел на столе Максимука рукопись, открытую на первой главе. Эту главу я, конечно, прочитал — она состояла из одной-единственной фразы:
«Время задыхалось — ему наступили на горло, и оно захрипело голосом Володи Высоцкого».
Вот и все, что я знаю о последней повести Максимука, даже название мне неизвестно. Но, с точки зрения наших с Иваном Павловичем экспериментов (разумеется, не с точки зрения читателя!), этого мне более чем достаточно…
— Ясно! — продолжала Софья Алексеевна. — Так вот, я ее тоже не читала. Но знаю, что именно от нее Ивана Павловича надо срочно спасать. В журнале ее за неделю с треском провалили, а вы знаете, наверное, что там к нему относятся очень хорошо, к тому же он член редколлегии… Хуже то, что главный расхвалил ее, дал читать друзьям, повесть по рукам пошла, теперь звонят какие-то незнакомые люди, дифирамбы поют… А Ваня уши развесил… Но какие ж тут комплименты, когда печатать не берут! А в издательстве отказались обсуждать вопрос о включении повести в собрание сочинений, хотя она не столь уж и велика. Тут Ивана Павловича совсем бес путать стал — он предложил исключить любой роман, чтобы повесть все-таки вошла. Они опять отказались. Тогда он настоял на сборе редсовета и предложил — что бы вы думали? — предложил выпустить повесть отдельным изданием, причем малым тиражом и в мягкой обложке за счет исключения не одного тома, а всего собрания! Представляете! Ему снова отказали — повесть не будет напечатана ни при каких условиях, и все тут. И тогда Иван Павлович передал директору издательства письменный ультиматум — его собрание сочинений должно печататься либо с этой повестью, либо вообще не печататься. И точка! А ведь первый том уже в наборе… И вот мне только что сообщили, что вопрос об исключении собрания из плана в принципе решен. К тому же Ивана Павловича будут разбирать на секретариате Союза… Беспрецедентный скандал! Это кошмар, Вадим Львович! Что вы с ним сделали?