И, разумеется, я не имел намерений разделаться с Топаловым, подсунув ему свой аппарат и наведя на мысль «проверить» Клару Михайловну. Топалов просто распорядился доставить образец правдомата к нему в кабинет и вовсе не комментировал свои дальнейшие намерения. И с какой стати? Мы и отдаленно не были в таких отношениях, чтобы советоваться друг с другом насчет любовных проблем. Распоряжение было отдано по телефону. То, что Топалов приписывает мне теперь едва ли не целый тонко разработанный заговор, неудивительно. Топалов и не может оценивать других не своей меркой.
Гораздо удивительней, что такую же версию поддерживает перед следствием Чолсалтанов. Не знаю, зачем ему это нужно, но в любом случае его подозрения столь же безосновательны, как и подозрения Топалова.
Прежде чем говорить о последующих эпизодах, остановлюсь вот на каком важном моменте. Следствие не раз интересовалось статистикой так называемых настораживающих сигналов о последствиях контакта с правдоматом. Иными словами, оно хотело выяснить, мог ли я (на основании каких-то сравнительно мелких инцидентов, ранее имевших место у испытателей психосейфетора) в определенной степени предвидеть крупные последствия испытаний, то есть то, что случилось с Топаловым, Карпулиным и Максимуком.
Не думаю, что сегодня кто-нибудь решился бы дать однозначный ответ на этот вопрос. Эксперимент открывает лишь усредненную картину, но реакции конкретной личности не обязаны следовать чему-то среднему. Тем более, если речь идет о личности, особым образом включенной в поле социального усилителя, о личности с избыточным уровнем власти… Вообще любой психолог знает, сколь непредсказуемо человеческое поведение, сколь мощным последствием обладают подчас внешне безобидные и вроде бы слабенькие стимуляторы. А уж правдомат слабеньким стимулятором не назовешь.
Вряд ли существует взрывчатка эффективней обычной голой правды, и не только в плане преобразования отдельной личности. Это взрывчатка социальная! Наступают мгновения, когда без правды уже невозможно, когда путь в лучшее будущее преграждается совершенно непроходимыми завалами горами собственных ошибок на пройденных этапах, горами отходов, которые мы словно бульдозером толкаем перед собой. Толкаем до тех пор, пока не упираемся в них намертво. И тогда, как правило, не обойтись без взрывных работ — что поделаешь…
Но бог с ними, с общими рассуждениями, попробую вкратце рассказать о так называемых настораживающих сигналах.
Пожалуй, самый яркий среди них связан с ситуацией, в которую попал после излечения в нашем Центре директор крупного универсама И. Г. Фалич. Буквально за месяц-другой у Игоря Григорьевича развился острый синдром преследования — в каждом посетителе магазина виделся ему сотрудник ОБХСС. Фалич был уверен, что под него «копают», что его хотят не просто поймать по мелочи, а взять крупно, ему мерещилось 15 лет лагерей особого режима, конфискация, высшая мера, опозоренная семья и все такое… Он снял со сберкнижки свои, думаю, вполне трудовые сбережения (рублей 700) и ночью закопал их посреди двора, пытался оформить дарение несуществующей дачи, продал за бесценок свой допотопный «Запорожец». Впрочем, с этими и другими фактами можно ознакомиться куда подробней, запросив медицинское дело Фалича в нашем Центре. Оттуда же можно узнать, что Фалич полностью излечился.
Однако его трудовая реабилитация вызвала, деликатно выражаясь, немалые трудности. Перед заболеванием он пользовался великолепной репутацией в своем райпищеторге и во всем городе. Поэтому его сразу возвратили к исполнению директорских обязанностей в универсаме. И тут-то у него начались проблемы. Фалич отказался от обычного директорского «загашника», попросту перестал придерживать дефицитные продукты, потом вмешался в работу своего стола заказов, точнее — попытался проверить, кому именно и в каком количестве отпускается дефицит.
Последствия он ощутил довольно быстро. Районное начальство сначала слегка обиделось на него, потом указало. Он не отреагировал, как говорится, закусил удила, попробовал даже установить истину через газету. К сожалению, в массе тех, кто, по его мнению, был в состоянии стоять в общей очереди, оказалось два или три инвалида, действительно нуждающихся в спецобслуживании. Один из них пожаловался наверх, и Фалича оперативно подвели под увольнение. Если не ошибаюсь, перед этим торг один или два раза обеспечил ему срыв плана…
По-моему, его дело до сих пор обсуждается в самых серьезных инстанциях, думаю, рано или поздно его восстановят в должности. Жаль, если поздно, — того, чего терпеливо ждет и непременно дожидается общество, не всегда дано дождаться отдельному хорошему человеку.
Игорь Григорьевич заходил ко мне примерно год назад, рассказывал о своих мытарствах. Я был рад, что он не сломался, что результат лечения устойчив, и в этом плане могу рассматривать данный случай как лучшую рекламу для правдомата. Конечно, я понимаю тех, кто, следуя недавней идее Топалова, говорит о некой «психосейфеторной десоциализации», о нарушении механизмов социальной адаптации, якобы имевшем место у моих пациентов. Полезная кое для кого адаптация действительно нарушена. Быть может, те, кому полезна такая адаптация, пережили бы плевок в собственную физиономию или удар, именуемый пощечиной. Но удар по распределителю, то есть по источнику своей особистости, своей несмешиваемости с толпой они никому не простят.
Два других случая, пожалуй, не менее показательны.
Молодой учитель литературы В. И. Лаптенко участвовал в качестве добровольца в одной из наших коротких экспериментальных серий. Потом на своем уроке он сообщил ученикам, что недолюбливает стихи Маяковского. Кто-то из родителей проявил сверхбдительность, донес директору школы дескать, Владимир Иванович вслух критикует великого поэта, чем развращает юные души, одновременно привлекая их внимание к каким-то сомнительным внепрограммным произведениям. К счастью, директор оказался человеком разумным, указав возмущенному родителю, что Лаптенко имеет право на собственное мнение, что стихи Маяковского не обязаны всем нравиться, а внепрограммно зачитанная поэма Пастернака «Лейтенант Шмидт» тоже способствует правильному воспитанию юношества… На этом конфликт угас.
И, наконец, история с еще одним добровольцем — К. С. Голубевичем, известным в нашем городе футболистом. Заварилась она вкрутую, но окончилась почти смешно. Старшего тренера команды, с которым Костя сцепился после добровольного участия в нашей экспериментальной серии, убрали буквально через две недели. Для этого потребовалось не выявление весьма пакостной атмосферы, созданной в команде старшим тренером, — то, о чем заговорил вслух Голубевич, а всего-навсего два рядовых разгрома на своем поле… Сейчас, насколько я знаю, Костя Голубевич успешно забивает голы и не имеет особых трений с новым руководством.
Этим исчерпываются мои сведения о так называемых настораживающих сигналах. Думаю, не все проходило гладко и у других наших пациентов и добровольных участников экспериментов. Наверняка многие из них с трудом выбирались на новый уровень социальной адаптации, но, по-моему, мы все можем только пожелать друг другу этого самого нового уровня.
Перехожу теперь ко второму эпизоду, к событиям, связанным с товарищем Карпулиным.
Первое знакомство с ним произошло в кабинете Топалова, но дальнейшие контакты возникли несколько позже, когда разразилась гроза над головой профессора Клямина. В тот период я активно искал выход на высокое начальство, имея в виду помочь Клямину выпутаться из инверсиновой истории. Случайная встреча с писателем Иваном Максимуком (о ней, как и о ее последствиях, я расскажу далее) облегчила мою задачу. Оказалось, что Максимук накоротке знаком с Кимом Спиридоновичем и ему ничего не стоит организовать аудиенцию.