Евгения Васильевна молчала, прильнув к нему.
— До лета, — еще раз сказал Федор, высовываясь из тамбура уже тронувшегося поезда, махал рукой и долго смотрел, как идет за поездом по перрону фигурка с прощально поднятой рукой в пестрой рукавичке. Но затем ничего не стало видно, и он вдруг подумал-, что говорил он фальшиво, не веря самому себе, что не стоит приезжать ему летом, что ничего не изменится и что вряд ли он приедет. Подумал, что и Евгения Васильевна, видимо, знает, что прощается с ним навсегда, что она не ждет его летом и не видит в его приезде никакого толку.
Федор стоял в тамбуре, курил папиросу за папиросой и думал, как бы хорошо было, если бы Евгения Васильевна была, скажем, художницей. Но сейчас же отбросил эту мысль — она ему не понравилась — и стал раздумывать, почему все так сложилось у них.
«Стары, наверно, мы слишком, — размышлял он, — выдумываем там сложности, где их, может быть, и нет. Хотя какая же это старость! Просто так уж вышло, что оба долго были одинокими и настолько привязались к привычной жизни своей, что боимся ее поломать. Хотя тут и просто жизнь, и дело. А в него частичка сердца, да и большая, вложена».
«Но разве это любовь? — спрашивал Федор себя. — Любовь! — тут же утверждал он. — Но ведь тогда, когда любишь, способен на все. Ведь так говорят и пишут о настоящей любви».
«А до каких пор простирается это «все»? — опять задавал Федор себе вопрос. — Возможно, до предательства, до измены всему, что дорого, и вообще до измены? Может быть, любой поступок заслуживает оправдания этим «все» во имя любви? А может быть, у этого «все» должны быть границы?!»
«Нет, слишком самостоятельные мы с ней люди, — с горечью продолжал думать Федор. — Как она сказала: «наш польдер»? Вот у каждого из нас свой польдер. Она не может без своего дела, и я не могу. У нее часть любви там, в школе, в городе, а другая часть для меня. Да и у меня так же. Четыре любви. Не слишком ли много для двух человек?»
Он все думал о Евгении Васильевне, о себе, о любви вообще, о том — любовь у них или не любовь, о злополучном «все», на которое способны любящие сердца, о границах этого «все», вспоминал фигурку Евгении Васильевны и на перроне, нервничал, курил, а когда совсем запутался в собственных мыслях, махнул рукой и пошел в вагон-ресторан.
За окнами бежали леса в снегу, а здесь было тепло и шумно. Поезд шел с востока, ехало много отпускников, почти все столики были заняты подвыпившими, веселыми компаниями. Федор отыскал столик, за которым сидел всего лишь один сильно захмелевший мужчина, сел и взял листок меню.
— Чего грустный такой? — спросил мужчина, радуясь возможности поговорить. — Или помер кто?
— Тетка, — сказал Федор, чтобы отвязаться от расспросов.
— Вот я и вижу, — обрадованно говорил мужчина, наваливаясь грудью на стол и ставя на него локти, — что ты не в себе. Я, браток, человека сразу вижу, случилось что у него или нет. На-асквозь. Так на похороны ездил?
— На похороны, — сухо отозвался Федор.
Мужчина постарался изобразить на своем лице сочувствие, сморщил лоб, для чего-то перекосил рот, поводил с серьезным видом головой и глубокомысленно изрек:
— Да-а. Хилое дело.
Много воды в колодце
Я в этом учреждении самый давний работник, да и самый старый. Много сменилось сослуживцев, и столы переставлялись по-разному. А мой стол так и стоит на прежнем месте. Мне это подходит. Учреждение невелико, да окон на все столы хватает. А мне мое окно нравится, тем более видно из него то, чего в другие окна не видно.
Тут у меня стол перед глазами с привычным для меня порядком бумаг и арифмометром и другими вещами, нужными для работы. А в окно виден домик с задней стороны, сарайчик и огород. По веснам в огороде сажают картошку да несколько грядок овощей. И есть в огороде колодец, к которому ведет зеленая летом, в цветах, тропинка. А зимой весь огород лежит под сугробами, а тропинку к колодцу разгребают и лед вокруг колодца аккуратно срубают и отбрасывают.
В армию я, по болезни, не ходил, работаю все на одном месте, много лет гляжу в это окно. Вовремя приезжаю, вовремя уезжаю, весь день окно передо мной.
Помнится, как-то летом — давно то было — пошла от колодца с ведром в руке тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Тяжеловата, видно, была для нее ноша, гнулась она, как тростинка, под ее тяжестью, но ведро до дому донесла и ни разу не поставила.
Потом ходила она еще дни дальше, уже девушкой, с полными ведрами…
А однажды вдруг пошел по тропинке высокий парень с ее двумя ведрами, а она степенно шла впереди.