Несколько минут в комнате царило молчание. Только кот помурлыкивал на постели.
— Вообще-то и я это предполагал, — наконец, словно нехотя, сообщил Роман Алексеевич. — Только мне непонятно, почему ты сейчас мне это говоришь?
— А я раньше, Роман Алексеевич, боялась, — тихо проговорила Настена. — Всего боялась. И Кирилла боялась. И тебе говорить: характер твой отчаянный знаю. А подошел такой срок, когда ничего не боюсь. И молчать не могу.
— Другие-то кто знают? — спросил Роман Алексеевич.
— Может, и знают, — Настена поднялась со стула. — Но до других мне дела нет. У меня совесть, она чистой остаться_ должна. Помру я скоро.
— Ну брось, — начал говорить Роман Алексеевич, провожая ее. — Не напускай на себя. Этак хуже разболеешься. Не смей и думать. Доктора вызови.
— Десять раз он уж у меня был, — ответила Настена. — Толку нет, чую — не жилец я. Из памяти иной раз выпадаю. Сегодня вот голова чистая, ясно все. Ну, прощай, не обессудь…
Она прошагала мимо огорода, увидела в нем Ольгу и крикнула ей:
— Иди! Забирай своего. Никак не уговорила. Не позарился он на меня. Ольгу, говорит, люблю.
Ольга махнула ей рукой, и Настена двинулась обратно, к своей деревне.
Теперь идти было тяжелей. И приустала она, и тревожил предстоящий разговор.
Этого захода она страшилась. И хоть решилась давно, если будет совсем плохо — сходить, но шла неуверенно. Сердце билось часто. А может, от ходьбы растревожилось оно, от пьянящего запаха молодой тополевой листвы, от обилия свежего воздуха… Давно по стольку не хаживала Настена.
Дом был вторым от начала деревни, расположился в том же порядке, что и Настенин. И заходить не надо было: Зоя стояла на крыльце, бросала корм курам. Стояла она прямо, а Настена сгорбилась, опершись обеими руками на палку, здесь и присесть было негде.
— Здравствуешь, — сказала Настена. И четкий голос ее как-то надтреснулся, стал хрипловатым.
— Здравствуй, — суховато ответила Зоя.
— Что я сказать хочу, — с трудом начала Настена, оглянувшись: не слышит ли кто. — Помираю я. Скоро уже…
— Поживешь еще, — не обнадеживая и не успокаивая, безразлично проговорила Зоя.
— Помираю, — упрямо повторила Настена. — И сказать тебе должна, сколь ни тяжко… Я не какая-нибудь варахобина. Жизнь человеком прожила, никто не осуждал. Человеком и помереть хочу. Вина у меня перед тобой большая: любила я твоего Ивана.
Настена замолчала. Молчала и Зоя. Кокотали куры. А кругом было тихо, только слышались тракторы в полях.
— Очень любила, — совсем почти шепотом продолжала Настена. — Я не какая-нибудь… Я своему верна была. А как прошло столько времени после того, как убили, не выдержала… Согрешила я, Зоя…
Снова наступило молчание. Потом Зоя скупо сказала:
— Знаю я. Покаялся.
— Я не к тому, — заторопилась Настена. — Не подумай, что бередить пришла. Невмоготу мне. Не могу так уйти, не покаявшись.
Помолчала и еще добавила:
— Коли можешь — прости. Не можешь — плюнь в глаза или ударь. Стерплю. А сказать я должна.
— Я не поп, — глухо сказала Зоя. — Не мне грехи отпускать. Иди с богом. Я ведь понимаю, что ты его любила. Если б я знала, что ты, как некоторые шевырешки, давно бы тебе глаза выцарапала. А я молчала и терпела. Иди.
Настена поклонилась, как и давеча Михаилу, и засеменила к своему дому.
Майский день разгуливался вовсю. Пробежал ветерок, прошумел деревцами и охолодил Настену. А она плелась еле-еле, и хотя совсем полегчало, совсем отошло на душе, непослушными, ватными были ноги.
«Ой, худо мне, — подумала Настена, — ой, вовремя я пошла. Потом бы и не сходить».
Она почему-то стала вспоминать, какой сегодня день. И вдруг даже охнула: ведь сегодня Иван был именинником.
Навстречу шли люди, здоровались. Она машинально отвечала. А у самой мысли были где-то далеко. И не мысли, а какие-то отрывочные картины, удивительно цветные и яркие.
Протарахтел навстречу трактор с тележкой, над деревней уходил на снижение шумный самолет, угадывая на дальний аэродром, а Настене в этом шуме и гуле чудились звуки деревенского праздника.
И вдруг, как наяву, увидела она Ивана. Шел он вдоль порядка, но только не такой, как перед смертью, а прежний: высокий, красивый и памятный до невозможности, с всегда незастегнутой рубашкой. И на груди у него выколот был такой знакомый якорек.
А она пошла навстречу ему, сами ноги понесли. Пошла, хотя знала, что смотрят на нее люди. И чувствовала, что Зоя где-то рядом, глядит сурово, сердится. Но не могла она не идти, ибо сладкая боль пронзила ей сердце и знала она, что не в силах совладать с собой, не в силах сдержать себя, остановиться. Но не знала она, что уже не идет, а лежит на шелковой майской траве, свернувшись сухоньким комочком, не дойдя всего-то каких-нибудь семи шажков до родного крыльца.