Я слушал и ел.
— Приходится постоянно бороться. Остановиться ты не можешь. Иначе рискуешь оказаться неизвестно где, барахтаясь в потоке жизни, которой никогда не хотел.
— И что? Это и получилось? Ты сдалась? Это твоя жизнь? Ты остаешься с человеком, которого почти никогда рядом нет? А когда есть, он тебя бьет?
Она плакала.
— Прости. — Я на секунду отвел глаза. — Мам, просто я не могу принять, что так и будет, что ты проведешь остаток жизни одна в дорогой квартире, притворяясь, будто счастлива.
Мы долго сидели вместе на кухне. Я рассказал ей про акцию протеста, про «Хезболлу», про молчаливую толпу и металлический прут. Про Силвера.
— Он по крайней мере что-то сказал, — заметила она.
Я сердито покачал головой.
— Чего ты хочешь, Гилад? Чего ты ждешь от людей?
Я посмотрел на синяк на ее лице, окровавленную губу. Вокруг ее глаз наметились тоненькие морщинки, которых я раньше не замечал. Было поздно. Она измучилась. Посмотрела на меня, будто больше всего на свете хотела услышать ответ на свой вопрос.
Я пообещал себе, что никогда больше этого не сделаю, но в понедельник поехал в школьном автобусе вместе с остальными. У меня не было энергии идти по холоду от метро, да и вообще с принципами у меня в то утро было неважно. Семинар Силвера стоял первым уроком. Я подумал было пропустить его. Совсем не пойти в школу. Но с другой стороны, думаю, я ожидал некоего объяснения. Как он украдкой вернулся и свернул тому парню шею. Что-то в этом роде.
Он начал занятие с нетипичной лекции:
— В 1958 году члены «Фронта национального освобождения» Алжирской революционной партии убили четверых французских полицейских в Париже. Морис Папон, тогдашний шеф парижской полиции, устроил ответные рейды против алжирского сообщества по всему городу. Он арестовал тысячи алжирцев и, в числе прочих мест, поместил их под стражу на Зимний велодром и в гимназию Жапи, которая, кстати, до сих пор находится там, совсем рядом с бульваром Вольтера, если кого интересует. Вы знаете, почему я упомянул, в частности, два этих места?
Этим утром он был холоден. Никакого чувства юмора, едкий, саркастичный и незнакомый. Помню, Хала смотрела на него, прищурившись, на ее лице отразились недоумение и озабоченность. Она быстро писала в своей тетради. Вся игра, какая была в пятницу, вся легкость ушли.
— Я упомянул их, потому что в 1942 году, шестнадцатью годами раньше, оба этих места использовались во время La Rafle du Vel’ d’Hiv[52]. Кто-нибудь знает, о чем я говорю? — Он обвел класс взглядом. Он был в бешенстве. — Абдул? Никаких идей? Это о чем-нибудь тебе говорит?
Абдул кивнул.
— Да? Хорошо. Тогда расскажи нам об этом, расскажи нам о La Rafle du Vel’ d’Hiv.
Oh продолжал кивать, но пожал плечами:
— Я не знаю.
— Нет? — переспросил Силвер. — Нет.
— Я знаю. — Это была Хала, которая обычно радовалась, когда обнаруживалось невежество Абдула, но она была расстроена и встревоженно посмотрела на Абдула, продолжающего кивать и барабанить пальцами по тетради.
Силвер прислонился к своему столу. Сложил на груди руки, вопросительно поднял брови и глядел на нее.
Она сердито посмотрела на Силвера.
— La Rafle du Vel’ d’Hiv. Полиция арестовала тысячи французских евреев.
— Да. Хорошо. — Он кивнул. — Из тех двенадцати тысяч евреев более четырех тысяч были дети. Петен использовал и Зимний велодром, и гимназию Жапи в качестве центров для интернированных. Евреев держали там до отправки в Драней. А из Драней их перевезли в Освенцим, где большинство умерло. Итак, возвращаемся в пятьдесят восьмой год, когда вместо евреев французская полиция начала арестовывать алжирцев, бросать их в Сену, пытать и так далее. Это продолжалось в шестьдесят первом году, когда ФИО возобновил свои нападения на французскую полицию, и менее чем за два месяца одиннадцать полицейских было убито. В результате все, кто хотя бы внешне напоминал алжирцев, превратились в законную добычу — на людей нападали, арестовывали, топили и пытали. Людей бросали в реку со связанными сзади руками за то, что они казались алжирцами. Морис Папон ввел комендантский час и запретил мусульманам, не только алжирцам (Папон сказал — «мусульманам»), находиться на улице с 20.30 до 5.30. ОНО призвал к мирной демонстрации протеста, и в октябре шестьдесят первого года тридцать тысяч человек выступили против комендантского часа. По всему городу полиция стреляла в толпу и бросала людей в Сену. Особенно с моста Сен-Мишель, недалеко от места, где многие из вас проводят субботние вечера за выпивкой. Было убито двести человек. Все — арабы. Десять лет назад мы узнали, что Папон сотрудничал с нацистами. Его судили за «совокупность преступлений против человечности» и приговорили к десяти годам тюрьмы. Но это другая история. Зачем я вам это рассказываю?