Принесли госпитальный обед — тарелку безвкусной похлёбки, несколько ломтей хлеба и картофельную запеканку. Всё это стояло, дымясь, на небольшом столе на колёсиках. Пока ела, Рита в шутку постаралась представить, как отреагировал бы Алан, вздумай она явиться к нему в маске. Вспомнилась их последняя встреча, примерно за год до сражения у Маймарова холма… Тогда обе половины Ритиного лица были ещё одинаково прекрасны; она, только-только получив повышение, с наивной восторженной гордостью носила на груди свою наградную ленту и щеголяла новенькой офицерской фуражкой… Конечно же, ей, молодой, полной жизнесозидающих сил природы, хотелось — да, да, тех самых, пресловутых, заслуженных героическими подвигами — нежных объятий… Почему именно Алан? Она сама не понимала, зачем тогда поехала, ведь между ними всё уже казалось ясным — его лицо, испуганное, виноватое, когда он принимал у неё из рук своего ребенка, было красноречивее любых оправданий — но Рита тем не менее поехала, её тянуло к этому мужчине, влекло несмотря ни на что.
Девочке было уже года четыре, она больше походила на отца, чем на мать, чернявая, живая, с большими блестящими глазами — дочь Алана первая выбежала навстречу с крылечка. Вслед за нею он вышел сам — в кухонном переднике, с руками белыми от муки, остановился в дверях, облокотившись на косяк плечом, оглядел двор — куда это так рванула девочка? — узнав Риту, застыдился, спрятал за спину руки, опустил глаза… И она отметила, что он по-прежнему удивительно хорош, только, пожалуй, даже ещё лучше, в таинственном ореоле принадлежности другой женщине, недоступный, а оттого ещё сильнее желанный.
Они поговорили на веранде. Хозяин дома, старик, какое-то время сидел с ними, доброжелательно щурился на Риту, играл с девочкой фигурками, вырезанными из фанеры. Потом он ушёл и будто бы ненамеренно увлек за собой ребёнка.
— Поедешь со мной? Так, как будто ничего не было? У меня сейчас есть деньги, чтобы купить дом. Будем жить потихоньку, растить дочь.
Алан склонил голову так, словно покорялся неведомой, но грозной судьбе, и тихо ответил:
— Не могу.
— Но почему? Всё забывается, время способно перемолоть и не такие воспоминания, как наши. Я готова простить тебя.
— Дело не в этом.
Алан поднял на Риту свои большие глаза — сочные глянцевые виноградины, озарённые черным сиянием ресниц.
— Я никогда не смогу быть совсем твоим теперь, я знаю, я чувствую, — он взволнованно перебирал завязки передника, который так и не снял, — нас будет всегда трое, — произнося это, Алан трогательно отвел взгляд, — я буду сравнивать тебя с нею, пусть несознательно, но этого не избежать; кто-то может так жить, любить снова, увлекая за собою в новые отношения толпы призраков бывших возлюбленных. Я не могу.
— Алан… — в вырвавшемся у неё вздохе было и восхищение его верностью, целомудрием, и сожаление о несбывшемся счастье. Этот юноша показался ей вдруг идеалом добродетели, настоящим сокровищем, какое не сыскать, даже обойдя земной шар вокруг несколько раз, едва ли не воплощением Пречистого. «Нимба у него над головой только не хватает,» — подумала она в приступе этого кощунственного преувеличения. К Алану как раз прибежала дочь и начала неловко вскарабкиваться на его колени.
— А она приезжает? — спросила Рита, намеренно не называя имени своей соперницы. Она с самого начала понимала, что Тати никогда не имела на Алана серьезных видов и просто играла с ним. Одно время эта мысль сводила Риту с ума, но постепенно она успокоилась, решив для себя, что любимый мужчина останется любимым даже взятый из чужой постели. Не всякая способна побороть гордыню, заглушить в своей душе лукавые её шепотки: «зачем тебе надкушенная слива, найдешь новую, свежее и сочнее», «тебе ли, с твоими геройскими звездами, подбирать объедки». Рите удалось убедить себя, что она, проявив благородство, простив Алана и приняв его, поруганного, снова, совершит подвиг духовный, более высокий, ценный и трудный, чем проведение рискованного боевого маневра или обнаружение секретной базы противника — подвиг более гуманный и созидательный, чем все те, что ей уже приходилось совершать…