— Нет пока.
— Так не теряйте времени. Поищите подходящего поэта.
— Я хотел бы сам сочинить текст.
— Сами? — удивленно спросил Фрэнк и взглянул на кантора сбоку. — Значит, вы уже изучили науку рифмосложения? И можете выпускать своих героев из-за кулис, чтобы они укладывали свои мысли в рифмованные строфы?
— Надеюсь. К тому же здесь вряд ли найдешь хотя бы одного поэта.
— Ба! Да здесь их тысячи! У вас просто-напросто обман зрения. А между тем даже среди нас есть один поэт…
— В самом деле? Кто же это?
— Не догадываетесь? Мне вас жаль. Приглядитесь повнимательней, и вы сразу увидите, кто хранит в голове крайне редкую стихотворческую формацию. Это доказывают его благородные духотворные и мелодически деликатные черты лица.
— Кого же вы имеете в виду? — спросил кантор, после того как несколько минут внимательно разглядел почти всех присутствующих.
Фрэнк ткнул себя в грудь указательным пальцем и важно произнес:
— Себя.
— Вы умеете сочинять стихи? Невероятно!
— Отчего же невероятно? Я все могу! Вы уж должны были это заметить. Назовите мне любое слово, и я найду вам два десятка рифм к нему! За два, самое большее три часа я готов написать вам весь текст. Я столь потребительски владею своим родным языком, что рифмы так и летят от меня во все стороны. Если вы сомневаетесь, испытайте меня.
— Испытать? А вы не обидитесь?
— Как может лев или орел обижаться на воробья! Да я вообще не обидчив, что само собой разумеется при моем благородном характере. Ну, дайте мне задание, скажите, про что я должен написать.
— Хорошо, давайте попробуем. Возьмем первый акт моей оперы. Занавес поднимается: сцена представляет собой девственный лес, на земле лежит Виннету и осторожно передвигается, выслеживая врага. Что вы заставите его петь при этом?
— Петь? Да ему в это время совсем не до песен!
— Почему? Он должен что-то петь. Если занавес поднялся, публика должна слушать пение.
— Глупая какая-то публика! Виннету выслеживает врага. С чего ему петь? Чтобы враг услышал его пение и смог удрать?
— Это же сцена! Здесь ему необходимо петь!
— Ну, раз необходимо, чтобы звучал его голос, то он может и спеть. Тогда я готов. Итак, он ползет по земле и поет:
Я знаменитый Виннету,
Родился я в Америке.
Два зорких глаза у меня,
Два чутких уха, верите?
Ползу на брюхе я в траве,
Учует нос мой все везде!
Продекламировав незатейливый стишок, он торжествующе взглянул на кантора, ожидая всемерного одобрения, но тот тактично промолчал, и тогда Фрэнк спросил:
— Что скажете? Удивлены, не так ли? Надеюсь, вы сумеете по достоинству оценить услышанное.
— Вынужден вас огорчить, — решился возразить кантор. — Вы сочинили ходульные вирши. Попытайтесь придумать что-нибудь другое.
Когда Хромой Фрэнк услышал этот приговор, глаза его буквально вылезли из орбит, брови высоко поднялись, он закашлял, а потом, перевел дух, обрушился на собеседника:
— Что вы сказали? Как вы назвали? Ходульные вирши, говорите? Кто-нибудь слышал такое? Я, знаменитый охотник, вестмен и Хромой Фрэнк, сочинил ходульные вирши! Мне такое не говорил еще никто, ни один из живущих на Западе людей! В таком случае я вынужден сказать вам, что вы сами стали излишним, прямо-таки ненужным человеком! Почему вы оставили свою службу? Ясное дело — потому что оказались не нужны. А я не последний среди охотников, да еще и корреспондент знаменитого штуттгартского «Доброго приятеля» [67]! Стало быть, общепризнанный литератор. Сойдите с лошади и развяжите ремни на моих ботинках, вы, несчастный арфист и двенадцатиактный барабанщик, скрипач и треугольничник [68]! Мне бы надо произнести обвинительную речь, которую греки называли филиппиной [69], чтобы у вас навсегда отпали уши, но я считаю это недостойным моего кальцинированного [70] достоинства. Лучше я промолчу и просто обдам вас пылью со своих ног, отказывая в своей дружбе. Я даю легированную [71] отставку и буду отныне ездить только в тех районах, где воздушный шар моих мыслей не может быть настигнут и акклиматизирован вашим тяжким взглядом. Пребывайте в своем земном естестве! Я же буду обитать в стране сильных духом, настоящих олимпийцев, в круг которых вы никогда не попадете!
Он пришпорил лошадь и галопом помчался в прерию.
— Стой, Фрэнк, куда ты? — крикнул ему вдогонку Дролл.
— За ваш духовный горизонт, — донеслось в ответ.
Разгневанный малыш ускакал бы очень далеко, если бы не повелительный окрик Олд Шеттерхэнда, вынудивший Хромого возвратиться.
— Что случилось? — спросил у него Дролл. — У тебя лицо свирепого дикаря. Тебя что, снова разозлили?
— Заткнись! Не восставай против моего снисхождения и упорного терпения! Меня унизили таким образом, что мои волосы стоят горным хребтом.
— Кто?
— Этот кантор эмеритус.
— Как?
— Тебе этого знать не надо. Занимайся своим хозяйством, не трогай меня и мои гражданские права!
Дролл улыбнулся и замолчал. Он понял, что сейчас Фрэнка лучше оставить в покое.
Лишенная всякой растительности равнина тянулась бесконечно, почва была твердая, каменистая. На ней просто не могло взойти ни единого ростка. Всадники находились на небезызвестном плато Колорадо, что обрывается ущельями и каньонами к реке того же названия и ее притокам.
Только острый глаз мог заметить здесь следы нихора. Оставалось только удивляться, с какой уверенностью Виннету, ехавший во главе отряда, находил следы, которые бы ни один другой всадник не заметил, кроме, конечно, Олд Шеттерхэнда.
В полдень остановились, чтобы дать отдохнуть женщинам и детям. После двухчасового отдыха отряд продолжил путь, и только к вечеру апач спешился. Олд Шеттерхэнд сделал то же самое.
69
Имелась в виду филиппика — обвинительные речи, в которых знаменитый древнегреческий оратор Демосфен нападал на македонского паря Филиппа II