Арчи не сказал о ней ничего плохого. Напротив, ему показалось, что она не более чем бедное увечное дитя, которое силой втянули в эту аферу ради благополучия семьи. Удивительно, но первым делом она пыталась замолвить слово не за себя, а за свою мать.
Эсмонд ничего не сказал по этому поводу, кроме того, что «он подумает». Ему по-прежнему хотелось отправить Адама Конгрейла домой без единого фартинга.
Он налил себе еще вина и поднес тяжелый кубок к губам.
— Ну что, Эсмонд, тебе уже пора на брачное ложе… — с пьяным смехом проговорил он, — к красавице жене…
Этот же развязный смех доносился до слуха Магды, когда Эсмонд поднимался по роскошной лестнице, размахивая подсвечником так, что во все стороны капал воск. Услышав за дверью бормотание, она окончательно пробудилась от своего тяжелого сна.
С бьющимся сердцем Магда уселась на постели и стала мучительно вглядываться в темноту, ожидая, когда же он войдет.
7
Наконец дверь рывком распахнулась. Она подтянула одеяло к самому подбородку, увидев на потолке длинную зловещую тень Эсмонда. Лица его ей не было видно. Он тоже толком не видел ее — слишком много выпил. Посмеиваясь и икая, он даже напевал приятным баритоном какую-то песенку:
Дыхание Магды участилось. От ударов ее сердца, казалось, сотрясается все ее хрупкое тело. Как всегда в минуты волнения, шрамы и рубцы на ее лице набухли.
Он уже был рядом. Подсвечник опасно раскачивался у него в руке, наконец граф поставил его на столик у кровати. При свете свечей она увидела, что у него каштановые волосы. Без парика он выглядел совсем иначе — моложе и красивее. И тем более страшно было ей видеть брезгливое выражение его лица, насмешливый и даже угрожающий взгляд. Его парчовый камзол был расстегнут и забрызган вином, галстук сбился в сторону. В следующую секунду он так резко приблизил к ней свое лицо, что она невольно вскрикнула и уткнулась в ладони.
Навалившись на нее, Эсмонд сгреб рукой ее волосы и заставил смотреть ему в глаза. Много страданий перенесла она в жизни, но сегодняшний день был самым страшным. В пронзительном взгляде его прекрасных глаз кипели ненависть и отвращение.
Она в голос простонала:
— Я не виновата. Я не хотела.
Он почти не слушал ее. И продолжал со смехом тянуть за волосы.
— Ах ты, моя невестушка… Красавица ты моя… У нас же брачная ночь, не так ли? Гости почти все уехали. Другие уже храпят в своих постелях. Мы остались совсем одни. Ну разве это не романтично? Или я заставил тебя слишком долго ждать, моя милашка?
На этот раз она не выдержала — глаза ее гневно сверкнули, и она повысила на него голос:
— Я вовсе не милашка, и вы это прекрасно знаете. Нечего надо мной насмехаться. Надо же… А я-то думала, вы самый великодушный из всех, кого я знала.
— Великодушный! — ядовито засмеялся он. — Какое может быть великодушие, если рядом со мной обычная мошенница? Какого еще благородства вы от меня ждете — от своей же жертвы?
Ее юная грудь тяжело вздымалась. Она не могла пошевелиться — цепкие пальцы так крепко сжали ее волосы, что малейшее движение причиняло ей боль. Да, ей хотелось отвернуться от его безжалостного взгляда…
— Но я ведь тоже жертва! — в отчаянии воскликнула она. — Господи, да оставьте же меня в покое!
— Что-что?! — воскликнул он с издевкой. — Что я слышу? Моя дражайшая супруга отказывается исполнять свой долг?
— Вам доставляет удовольствие насмехаться надо мной! — процедила она сквозь зубы. Теперь она не боялась его, а чувствовала к нему неприязнь. — Когда же вы оставите меня в покое! Завтра я уеду домой, и вы меня больше никогда не увидите!
— Нет уж. Ни завтра, ни послезавтра ты никуда не уедешь. Ты будешь делать то, что я тебе скажу, — пробасил он. — Ты останешься здесь. Тех, кто знает правду, мы заставим молчать. У меня уже созрел план действий. Кажется, твой отец говорил, что твои братья больны сифилисом? Так вот, ты тоже им переболеешь. — Он довольно захихикал. — Все, все кругом узнают, что ты привезла в мой дом дурную болезнь. Пусть все, кто был здесь, бросятся глотать пилюли и купаться в уксусе. Это меня уже мало волнует. Самое главное, можно будет спокойно запереть тебя в комнате, и выйдешь ты отсюда только тогда, когда врач, которому плачу я, тебе это разрешит. Ну, а после этого ты сможешь ходить под вуалью — все будут думать, что за время болезни твое лицо было изуродовано прыщами. Разумеется, обо всем этом будут судачить, все будут сочувствовать Эсмонду Морнбьюри, но никто не посмеет над ним смеяться, никто! Ты посмела так поступить со мной, и ты за это заплатишь, чтобы я не стал посмешищем.