Четвертной — надбавка за профессию, пятёрка — за статус отличника-парашютиста. Тридцатка — доплата за вредность: как оказалось, каждый заезд на территорию Эпицентра прибавлял к довольствию рубль. Остальное пришло от института: их тариф был скромнее и составлял пять копеек за каждый румб сопровождения соискателей. Меня обычно ссаживали при первой же инициации, но и так набежало сорок пять рублей с полтиной.
Плохо разве? Вовсе нет.
К слову, за ассистирование доценту Звонарю при подстройке операторов с каждого оператора мне капало пятьдесят копеек. Не могу сказать, будто прямо разбогател, но с учётом премии в размере оклада за участие в контрдиверсионной операции скопить удалось весьма и весьма немало.
Я устроился на подоконнике в глухом закутке и принялся пересчитывать мятые банкноты разного достоинства, среди которых преобладали зелёные трёшки, синие пятёрки и красные червонцы. Насчитал огромную по моим меркам сумму в семьсот двадцать рублей.
Шик, блеск, красота!
Спрятав деньги, на которые имелись вполне определённые планы, я отправился в столовую при госпитале и плотно там пообедал, а после, как и было условлено, задержался подхватить Аркашу Пасечника и Никиту Алтына.
Ну да — вот уж воистину удивительное дело, но с мясистым егерем мы в итоге очень даже неплохо поладили. Тут много всего сказалось, но в первую очередь свою роль сыграл тот факт, что это именно его отделение выволокло меня с десятого витка Эпицентра в тот день, когда…
В общем — в тот день. Точка.
Вспоминать об известных событиях категорически не хотелось, а официально вспоминать и нечего было; просто в ходе тренировочного полёта из-за допущенной пилотом ошибки произошло крушение самолёта и погибли четверо авиадесантников, а выживший лётчик был взят под арест. Разумеется, шила в мешке не утаишь и шептались на Кордоне о всяком, но именно что — шептались. И вот эта невозможность открыто рассказать о случившемся посторонним, некая избранность даже, и сблизила меня с егерями. Сначала, конечно, пришлось переломить себя и поставить парням выпивку, ну а потом здороваться начали, так дальше и пошло всё само собой. Сдружиться — не сдружились, но вполне себе приятельствовали.
Второго числа егерей отправляли на зимние маневры — подальше от Эпицентра в мороз и снега, а сегодня и завтра всем желающим полагалось увольнение, и я взялся подвезти Аркашу и Никиту в Новинск. Им попутку не искать, мне одному по трассе не ехать. Взаимная выгода, с какой стороны ни посмотри.
Долго ждать егерей не пришлось. Поздоровались, и Алтын устроился в коляске, а мой бывший одноклассник на заднем сиденье.
— Застегнись, продует, — предупредил я Никиту, который щеголял нагрудным знаком «За отличную службу» и потому ходил нараспашку в любую погоду. — На Кордоне — нормально, а на трассе мигом просквозит.
Вообще, эта награда была предметом моей тайной зависти, ещё и поэтому шинель запахнуть посоветовал, чего уж греха таить. Вдвойне обидней было из-за того, что знак полагался и мне, да закрутилась та кутерьма с обвинением в убийстве, и комбат в сердцах отозвал представление, ну а когда во всём разобрались, было уже поздно — поезд ушёл. Обидно, досадно, но жив остался — уже хорошо.
Вот снайпера нашего Голыша солдатским крестом посмертно наградили — ему от этого легче, что ли? В отличие от событий второго сентября подробности перехвата диверсантов рассекретили почти сразу; лейтенанту и Лизавете Наумовне вручили медали за отвагу, да и я себя обделённым отнюдь не полагал: сто рублей на дороге не валяются.
— Застегнись-застегнись! — добавил я, поскольку Алтын только фыркнул в ответ. — А то вместо танцев будешь сопли на кулак наматывать!
— Как скажешь, мамочка! — фыркнул Никита и всё же запахнул шинель.
Впрочем, этой бравады хватило минут на двадцать — на полпути к Новинску заметно похолодало, там он и застегнулся, и воротник поднял. Даже меня в кожаном плаще встречным потоком воздуха до костей пробирало, что уж о тоненьком драпе говорить!
Когда я высадил егерей у остановки трамвая, они принялись пританцовывать и размахивать руками, пытаясь согреться и разогнать кровь по жилам. А мне — нормально. Я — привык.
— Увидимся! — отсалютовал я напоследок и покатил в комендатуру.
На сердце было неспокойно. Пусть и гнал дурные мысли, уверяя себя, будто ситуация за прошедшие месяцы поменялась кардинально и никому не позволю на себя давить, но от неизбежной конфронтации с Федей Маленским противно ныло под ложечкой. На Борю — плевать, его мигом приструню при необходимости, а вот с Барчуком придётся пободаться.