— На ум меня хотите наставить? — угрюмо спросил он.
— Хотела бы, но вряд ли мне это по силам. Одно только учтите: если вам хочется катиться в пропасть — дело ваше. Но Бориса с собой тащить никто вам не позволит. И Аллу тоже. За них я буду бороться.
— А-а… — с насмешливым любопытством протянул Таранин. — Это как же бороться? Против меня?
— Возможно. Вы разлагаете детей, воспитываете у них отвращение к труду. Вы сами приучаете Бориса к водке. Вы не интересуетесь поведением Аллы…
— Чего ж мне интересоваться, коли у них такая заботливая нянька с милицейскими погонами? — издевательски проговорил Таранин. — Только не нужны им такие няньки. Сам народил, сам и воспитаю. А Бориса я к вам больше не пущу, чтобы вы ему тут против отца наговаривали. И то уж волчонком глядит. Надо будет — сниму ремень и поучу без вашей помощи.
— Вот что, продолжим наш разговор завтра в это же время. Только попрошу вас прийти совершенно трезвым.
— А про это я вам уже сказал. Нога моя больше этот порог не переступит. Разве что под конвоем с милиционером доставите — тогда не ручаюсь. А уж без милиционера — не надейтесь.
6
Но он пришел. Без милиционера, сам, и с приторно-льстивой маской на лице. Он пришел, когда Борису после ограбления колхозниц грозил суд.
Таранин по-своему любил сына. Это была слепая, почти животная любовь. Борис во многом походил на отца, быть может, поэтому они так понимали друг друга и ни в чем не винили. Преступление Бориса, по-видимому, вовсе не казалось Таранину таким уж страшным. И он решил спасти его от суда. У него был свой план, который казался ему вполне надежным.
Таранин явился уже на другой день после события. У меня были ребята, потом пришли родители, разговор затянулся. Таранин сидел в углу, терпеливо ждал, изредка одобрительно улыбался, точно поражаясь разумности моих слов, несколько раз даже не совсем к месту вставил свои реплики. Наконец все ушли. Я обернулась к Таранину. Он выразительно посмотрел на Варвару Ивановну, полушепотом произнес:
— Хотелось бы наедине…
— Не думаю, что у нас могут быть какие-то секреты. Варвара Ивановна — моя помощница, у меня от нее нет тайн.
— Понимаю, понимаю, — закивал Таранин, — а все ж таки вопросик деликатный, сами понимаете, родительские чувства… Совестно за сына… Так что удобнее бы…
— Уйду уж, уйду, хватит ныть-то, — проговорила с досадой Варвара Ивановна.
Я не стала ее удерживать.
— Вы, товарищ лейтенант, — человек, я вас сразу понял, вы людей жалеете, — заговорил Таранин, когда мы остались вдвоем. — А ребята — они по глупости, по-малолетству промах допустили. Вы их простите. Я понимаю, дело это — в ваших руках. Будь они взрослые, — тут решетки не избежать, а с малолетками как захотите, так и решится.
— А вы можете поручиться за Бориса?
— Уж это вы будьте в надежде, постараемся, не допустим. Я глаз с него не спущу. Кому охота родного сына на подсудимой скамье видеть? Да я, чем так, я лучше сам на эту скамью сяду, мое дело конченное, так к так скоро помирать. А ему жить.
— Ведь это разговоры, Яков Иванович. Сейчас вы что угодно готовы пообещать, а вернетесь домой — и снова все по-старому пойдет.
— Это я все понимаю, почему вы так говорите. Такая у вас должность, как же, как же, — со своей ехидно-недоверчивой улыбочкой проговорил Таранин. — Ну, и зарплата маленькая, а хоть и не маленькая, так ведь каждому больше хочется. Вы не сомневайтесь, я вас без; благодарности не оставлю. Да и другие… Рагозина для сына последнее отдаст, про инженера и говорить нечего.
Я не смею верить мерзкому смыслу этих слов. И трудно не верить: Таранин выражается слишком ясно. Так вот почему он хотел говорить со мною наедине. Ах, ты… «Молчи!» — приказываю я себе. Мне надо молчать, потому что, если открою рот, не удержусь, выкрикну что-нибудь безрассудно-оскорбительное. Какая подлость! Нет, какая подлость!
— Знать никто не будет, вы не бойтесь. Я против вас зла не держу, при таком случае вы ли, другой ли — никто не откажется. Закон, конечно, запрещает, только у закона — своя линия, у жизни — своя.
Я не прерываю его. Странное любопытство овладевает мною, похожее на то, с каким мы иногда рассматриваем урода или идиота. Таранин, видимо, ложно понимает мое терпение и становится все развязнее и наглее.
— Отпустите мальчишек, уважаемая. А я вам завтра… Сюда скажете — сюда принесу, домой — и это могу. Или с женой пришлю, женщина — она не столь заметная, хотя доказать так и так нельзя. Я да вы, да четыре стены. Попросите полковника, он дело это оставит, он вам доверяет, я вижу.