— Мы не можем ставить рядом слова «комсомолец» и «хулиган». А Нилов не видит разницы. У него в кармане комсомольский билет, а он хватает камень и швыряет его в окно преподавателю. И такой поступок простить? Я считаю, что Нилова надо исключить из комсомола. Он не оправдал нашего доверия.
— Исключить? Товарищи комсомольцы, не слишком ли вы спешите? — спрашивает Павел Михайлович.
— А кто ему велел бить стекла?
— Девятиклассник ведь — не малыш.
— Мог бы, в конце концов, пойти к директору, к вам, Павел Михайлович, посоветоваться, если его обидели. А он — камнем…
— И все же, ребята, так нельзя, — говорит курчавый паренек, наверное, самый юный из всех.
Они долго спорят. Потом выслушивают длинную речь Щеткина. Безобразие, хулиганство, издевательство над педагогом. Мало исключить из комсомола, надо отдать под суд. Он был у начальника милиции, потом вот у товарища — полуоборот в мою сторону — в детской комнате. Но милиция смотрит как-то странно… Тем не менее, он считает…
Наконец дают слово Эдику. Он от волнения больше обычного дергает руками, беспокойно оглядывается.
— Да, я виноват… Теперь я вижу… Виноват. Но и он тоже… Зачем оскорблять? «Не переползешь…» Ребята, я понимаю, дурацкое самолюбие, просто сделалось обидно. Если бы один раз, а то всегда. Правда, мне не очень дается математика, я немного запустил, но я же стараюсь. Если б не хотел понять, не стал бы задавать этот злосчастный вопрос. А Николай Иванович всегда сделает такое лицо… Можно же без единого слова оскорбить человека, просто скривить губы, и ты поймешь, что о тебе думают. Я прошу… Оставьте меня в комсомоле… Больше никогда…
У Эдика перехватывает голос. Безнадежно махнув рукой, он садится.
— Кажется, все высказались? — спрашивает Лена Чагина.
Я прошу слова.
— Товарищи, я — коммунистка, почти пятнадцать лет в партии. И я прошу вас… Я хочу поручиться за Нилова. Он сделал глупость, вы правы, что так строго его осудили. Но исключать из комсомола — это все-таки было бы несправедливо. Он совсем недавно в комсомоле, еще не успел понять до конца высокий долг комсомольца. Давайте поможем ему. Все вместе — вы и я.
13
Строгий выговор — это тоже серьезное наказание для комсомольца. Но Эдик его заслужил, он сам это понял. Пришел ко мне вечером, осунувшийся, испуганный, громким шепотом сказал:
— Вера Андреевна, а если бы я в самом деле его убил?
— Кого?
— Ребенка. Ребенок лежал в кроватке, камень упал возле нее. Щеткин говорит. А если бы в голову… Такому маленькому много ли надо.
Я не стала его успокаивать.
— Да, и так могло быть. Так и бывает. Один миг безрассудства — и непоправимое несчастье.
— Я, как подумаю, страшно становится. Ребята правильно хотели меня исключить.
— А я права, что поручилась за тебя? Ты меня не подведешь?
— Ни за что! — горячо воскликнул Эдик. — Вы увидите, Вера Андреевна… Я теперь стал взрослым. Так сразу, вдруг. Вчера, когда кинул в окно камень, был мальчишка, безмозглый к тому же. А когда слушал ребят на комитете комсомола… Вы не знаете, что со мной было. Если бы исключили, — хоть не жить. Сижу и думаю: только бы оставили, только бы оставили… Я докажу. И вам даю слово. Вам, коммунистке, даю честное слово: буду настоящим комсомольцем. Я вас, знаете, как уважаю, Вера Андреевна? Да, нет, это не то слово… В общем, понимаете…
— Понимаю. И вот что тебе скажу: в будущем тоже борись за себя, отстаивай свои права. Но только не такими методами.
Эдик вздохнул и согласно кивнул головой.
— И потом учти… У всякого человека есть свои слабости. И преподаватель — тоже живой человек. Надо быть строгим к себе и снисходительным к другим. И кое-что уметь прощать.
— А вот это — нет, — бурно запротестовал Эдик. — Не согласен. Настоящему человеку никакой снисходительности не надо. «Человек — это звучит гордо». Помните? Вот вы — настоящий человек. Вам ничего не надо прощать.
— Ты ошибаешься, Эдик. Мне далеко до настоящего человека. И вообще, ты сегодня слишком много объяснялся мне в любви. Как у тебя с математикой сейчас? Мария Михайловна с тобой по-прежнему занимается?
— Нет. Не надо, я сам.