Как отвечать ему? Передо мною уже не ребенок, но еще и не взрослый человек.
— Потому что могут пойти нежелательные разговоры. Люди иногда выдумывают то, чего нет.
— Это правда, — серьезно соглашается Эдик. — Ужасно любят сплетничать.
16
Эдик уходит, а у меня от разговора с ним остается смутное ощущение неприятности. Пытаюсь разобраться, припоминаю каждое слово. «Мама возмутилась… Ужасно любят сплетничать…» Когда маме туго приходилось с Эдиком, она не возмущалась, сама бегала ко мне и за мужа не боялась. А теперь вдруг перепугалась. И какие-то сплетни. Единственное, в чем я виновата, так это в том, что не вырвала первый росток симпатии к этому человеку, позволила ему укрепиться, оплести сердце крепкими корнями. Но мое сердце — это мое сердце, никому нет до него дела.
Нилов больше не звонит. И Эдик не заглядывает. Тем лучше. Я с головой ухожу в работу и понемногу мне удается забыться. «Это был сон, — говорю я себе. — Пора пробудиться. Нилов не существует для меня».
И вдруг он приходит. Не во сне, а наяву, ни с того, ни с сего, без звонка, без предупреждения является в детскую комнату. У меня сидят две мамаши и Мария Михайловна. И Варвара Ивановна тут. А он стоит в дверях и смотрит на меня сквозь очки неотрывным, истосковавшимся взглядом. Приходится прервать разговор.
— Вы ко мне, товарищ Нилов?
Невозможно придумать вопроса глупее.
— К вам, — подтверждает Нилов.
— Что-нибудь с Эдиком?
— Нет. Да… С Эдиком. Я могу подождать?
— Если вы спешите…
— Нет, нет, я подожду.
— Тогда пройдите в ту комнату. Там есть журналы.
Он медленно проходит через мой кабинет в детскую комнату, садится за стол, открывает журнал. Я продолжаю разговор, даже умышленно затягиваю его, чтобы не подумали, что спешу заняться с Ниловым. В первый раз я так беспокоюсь о том, что обо мне подумают.
Свежий номер «Мурзилки» явно не интересует Нилова. Я все время чувствую на себе его взгляд. Стараюсь не замечать, стараюсь оставаться спокойной в деловитой, как всегда, но не могу. Зачем он пришел?
— Я понимаю, что вам трудно одной воспитывать троих ребят, — продолжаю я разговор с матерью-одиночкой. — На будущий год постараемся устроить одного или даже обоих школьников в интернат. (Ему не следовало приходить, я уверена, что Эдик тут ни при чем). Там им будет хорошо. А мужа вашего мы разыщем, не беспокойтесь, уплатит алименты за все время. (Чему я радуюсь? Зачем он так пристально смотрит на меня?). Но вы сами тоже должны следить за детьми… (Лучше поговорить с ним при людях, хотя бы при Варваре Ивановне.) Они у вас не знают никакого режима, целые дни на улице, а потом — двойки. Старший очень плохо ведет себя.
— Куда уж хуже. Вот Мария Михайловна заходит, так ее хоть немного признает, а меня и слушать не хочет.
— Вот и у меня… — вмешивается вторая мать.
Наконец мы заканчиваем беседу.
— Пожалуйста, Иван Николаевич.
Он возвращается в кабинет, неловко садится на диван. Я даже не пригласила его раздеться, и ему жарки в расстегнутом зимнем пальто.
— Можете снять пальто.
— А, да, в самом деле, — смущенно бормочет он.
Варвара Ивановна уходит в детскую комнату и плотно закрывает за собою дверь. Зачем она это делает? Я встаю и хочу открыть дверь. Нилов удерживает меня за руку.
— Не надо, — тихо просит он. — Не будьте со мной суровы, как с самым отчаянным мальчишкой. Я и так робею, строгий лейтенант. Милый лейтенант.
Моя рука все еще в его ладони. Я отнимаю руку, ухожу за свой стол, как за надежную преграду. Но Нилов идет за мной, останавливается возле стула.
— Я готов всю жизнь сидеть в той комнате и смотреть на вас в открытую дверь. Меня не радует жизнь без вас. Я пытался бороться с собой, я знаю, что не должен был приходить, но не могу. Вера, поверь, не могу.
Вера… Как давно никто не называл меня по имени.
— Иван Николаевич, я просила вас не приходить.
— Не надо нравоучений, Вера Андреевна. Я знаю, что вы не такая. Я вас знаю. Я вас люблю.
Тогда я поднимаю взгляд. Встаю. Я только чуть ниже ростом. Его лицо совсем близко. Его бесконечно дорогое бледное лицо.
— Ну, хорошо… Когда-нибудь это должно было случиться… наш разговор… Я тоже…
Что за бессвязный лепет. Но он понимает этот лепет лучше, чем самую вразумительную речь. Он протягивает руки, чтобы обнять меня. И от этого его движения, в котором странно сочетаются робость и мужественность, я вдруг снова обретаю власть над собой. Отстраняю его руки. Смотрю ему в глаза.
— Вместе мы быть не можем, Иван Николаевич. Вы не пойдете на это. И я не пойду. А для флирта я не гожусь.