— Вот как?
Я встаю, подхожу к Эдику.
— Ты пришел разоблачать меня? И отцу, наверное, тоже наговорил дерзостей? А теперь обещаешь мстить за все, что я… Давай, мсти. Груби, хулигань, пойди выбей мне стекло, у тебя есть опыт. Делай, что хочешь, если ты совсем ничего не понимаешь. Иди!
Эдик опешил от моих слов и от моего тона. Если бы я могла еще говорить с ним, что-то внушать, объяснять, он бы, наверное, ушел с другим настроением. Но мною вдруг овладело безразличие, не хотелось ничего больше доказывать. Я не могла сейчас смотреть на Эдика, как на мальчишку, которого надо воспитывать. Этот белокурый горячий подросток незаслуженно оскорбил меня, и не в моих силах было так быстро простить обиду.
А Эдик, конечно, ничего не понял. Ему было только шестнадцать лет. И за ним было право обвинять и судить… Он крикнул:
— Все равно я вам больше не верю!
И убежал, хлопнув дверью.
18
Эдик несправедлив ко мне. И я к нему — тоже. У него были основания думать то, что он думал. Но где он нас увидел? Случайно это вышло или он следил за отцом? Быть может, шел за нами и наблюдал. Ясно одно: он не знает, о чем мы говорили. И хорошо, что не знает. Пусть он лучше разочаруется во мне, чем возненавидит отца. А если бы он слышал…
Вообще, не следовало Нилову этого делать. Но есть ли на свете хоть один человек, который всегда и во всем поступает благоразумно? А если есть, то стоит ли завидовать этому человеку?
Я не знала, что он ждет меня. Вышла из детской комнаты в половине десятого вечера и медленно направилась домой. День был нелегкий, я устала и с удовольствием чувствовала, как исчезает напряжение в голове. Больше не хотелось думать о делах. Ни о чем не хотелось думать. Просто идти и смотреть на темные голые деревья с набухшими почками, на неяркие лампочки у ворот, на знакомые дома, на редких прохожих…
Снова наступила весна. Хрустят под ногами мелкие льдинки, в сыром воздухе гулко разносится лай взбудораженных собак. Темные облака низко плывут над землей, точно стараясь разглядеть, что здесь творится. Приятно идти по вечернему городу, чувствовать на щеках холодные вздохи апрельского ветра, полной грудью вдыхать его и радоваться весне. Весною все чувствуют себя моложе. Впрочем, в молодости это не всегда замечают, а вот когда она уходит… Но до старости мне тоже еще далеко. Буду жить и работать. Возиться с мальчишками, потом, когда вырастут, провожать их в армию, потом кто-нибудь из них пригласит меня на свадьбу. Славные мальчишки. Все-таки не могу не думать о вас.
— Вера! Вера Андреевна!
Ни у кого в мире нет такого голоса. Оборачиваюсь. Нилов подходит ко мне. В демисезонном пальто и в своей серой шляпе, без очков. Высокий, чуть-чуть неловкий, бесконечно близкий и навсегда чужой.
— Я шел по той стороне. Я вас уже давно жду. Мне не хотелось идти туда… Ты не разрешаешь, и потом… лучше здесь, на улице. Пойдем, я провожу тебя.
Я отрицательно качаю головой.
— Не надо.
— Надо. Мы должны поговорить.
Он берет меня за локоть, легонько подталкивает. И я покоряюсь. Какой-то он сегодня новый, более сильный, что ли. Или более отчаянный.
Мы идем молча. Может быть, и не нужно слов. Он что-то обдумал и что-то решил. И хочет сказать мне. А говорить ничего не нужно. Зачем? Только напрасно мучить друг друга.
Скоро мой дом. Нет, я не могу пригласить его к себе.
— Иван Николаевич…
— Мне предлагают перевод.
Он даже не заметил, что мы уже дошли до моего дома, прошел мимо, не отпуская моего локтя. Я иду с ним дальше. Улица спускается к оврагу, там кончается город, за оврагом — лес.
— На Волгу. Строить новый химический завод.
— Вы поедете?
— Не знаю. Без вас мне нигде не будет счастья.
Он останавливается и кладет мне на плечи осторожные руки. Мое лицо оказывается у его груди. Так вот зачем он ждал меня. Готов разрубить все узлы. Стоит сказать одно только слово, и он навсегда будет со мною. Такой сильный и в то же время немного беспомощный, нуждающийся во мне.
— Это очень трудно для меня, Вера, ты знаешь сама. Я люблю детей. Я думал, что люблю жену. Но с тех пор, как узнал тебя… Милая, родная Вера, разве у нас нет права на счастье?
— Нет.
Если бы люди знали, они назвали бы меня ханжой, как называют ограниченным человеком. Не женщина, а сухарь, говорят обо мне. Нет, я не сухарь. Вот он, мой дорогой инженер, он понял, что я не сухарь, а женщина, более любящая и нежная, чем те, которым не запрещено, которые не запрещают себе любить любимого.
Я могла бы отнять его у жены. Я уже отняла его, и с этим никто из нас троих ничего не может поделать. Но Эдик… Это невозможно. Если сломается семья, сломается и он.