У Тараниных началась драка. Киреевна орала, Алка плакала. Я хотел пойти, посмотреть, а мать не пустила. Тогда лег спать.
И все. А утром мать прибежала к вам.
9
На этот раз я вызвала их вместе — Николая Рагозина и Бориса Таранина. Они сидели рядом, против моего стола. Николай старался держаться развязно, чтобы не уронить себя во мнении Бориса. Однако в его неловкой позе, в том, как он теребил фуражку, и, главное, в его бегающем взгляде я угадывала внутреннее беспокойство.
Борис сидел на самом краешке стула, сильно ссутулившись и глядя в пол. Его широкое одутловатое лицо казалось безжизненным, глаза прикрыты тяжелыми припухшими веками.
— Так вы грозить мне вздумали? — спросила я. — Финку в бок? Бандитами хотите стать?
— Почем вы знаете, что про вас говорили? — прищурившись, спросил Николай.
— Не про меня? Про кого тогда?
— Так, вообще.
— Врешь.
Николай молчал, подтверждая этим молчанием мою догадку. Губы Бориса кривились презрительной скобочкой. Слегка приподняв сутулые плечи, Борис в упор глядел на меня злыми глазами.
— Вы нас оставьте, — раздельно проговорил он. — Вы к нам лучше не приставайте. А то и в самом деле…
— Борька, брось, — перебил Николай.
— Что — в самом деле? — жестко спросила я.
— А то, что наша шаечка погладит вас по спине — не опомнитесь, — нагло сказал Борис.
— Шаечка? По спине? — переспрашиваю я и не узнаю своего голоса. — Вы смеете мне грозить?
Неудержимая ярость темной волной заливает меня. Не помню, как вскочила со своего места, как оказалась возле Бориса.
— Знай, что я не боюсь ни тебя, ни твоей паршивой шайки. И не смей так разговаривать с лейтенантом милиции! Не смей!
В следующий момент я увидала, что они уже не сидят передо мной, а стоят — и Борис, и Николай. У Бориса странно мотается голова. Ах да, это же я трясу его за плечо. Я разжимаю руку. И тут вижу лицо Николая, вернее, не лицо, а только его глаза — широко открытые, немигающие черные глаза. И в них — изумление, испуг, сочувствие. Да, и сочувствие, могу поклясться. И не к Борису, а ко мне.
Я возвращаюсь на свое место. Странная слабость охватывает меня. Не хочется ни шевелиться, ни думать, ни говорить. Не столько из соображений воспитательных, сколько для того, чтобы прийти в себя и немного собраться с мыслями, я достаю из стола два листка чистой бумаги и говорю:
— Пойдите в ту комнату, сядьте за стол и напишите, как вы мне угрожали. Каждый в отдельности. И знайте — если со мной что-нибудь случится, вам не уйти от ответа.
Я произношу это негромко, но уверенно, мне не приходит в голову, что они могут ослушаться. И они тоже, по-видимому, находят мое требование естественным. Оба молча берут бумагу, идут в детскую комнату и садятся друг против друга за квадратный стол.
Я сижу, подперев голову руками, и тупо смотрю вниз, на чернильную кляксу на стекле.
Тихий шепот. Через открытую дверь мне видна почти вся детская комната. Николай уже держит ручку и, видимо, готовится писать, а Борис, гримасничая, в чем-то едва слышно убеждает его.
— Не разговаривайте, — требую я.
— Нету второй ручки, — говорит Борис, хотя с Николаем он шептался явно не о ручке.
— Иди, возьми у меня.
Они пишут долго. Или мне кажется, что долго. Приносят одновременно. Я читаю безграмотные их сочинения с нарочитой медлительностью. Исправляю ошибки. Достаю еще по листку бумаги.
— Перепишите чисто и без ошибок.
Проходит еще полчаса. Объяснения переписаны. Я снова читаю. Подростки ждут, стоя у стола.
— Можно идти? — спрашивает Николай.
Я молчу. Достаю стопку папок, в которых записаны сведения о побывавших в детской комнате ребятах и совершенных ими проступках. Вкладываю между зеленых корочек написанные ими объяснения.
— Сегодня вечером, — твердо говорю я, — сегодня в шесть часов вечера вы принесете мне свои финки.
Борис пытается что-то возразить, но я не даю ему вставить слова.
— В шесть часов, — повторяю я, повысив голос.
— У меня нет финки, — заявляет Борис.
— И у меня нет, — присоединяется Николай.
Я понимаю, что они лгут. Но уверенность, с которой я высказала свое требование, не позволяет мне вступать в пререкания. К тому же один раз они подчинились, сели и послушно написали, а потом переписали свои объяснения. Почему же теперь…
— Это все болтовня была, — говорит Николай, заметивший мою нерешительность и ободрившийся. — Спьяну наболтали, да еще доносчики переврали…
— Я все сказала, — обрываю я Николая. — Идите. Жду вас в шесть часов.