Выбрать главу

- А из талантов кто блистает? - поинтересовался Чехов.

- Игнатий Потапенко, он в большой моде. Романы, повести и рассказы печёт, как пирожки в печи, и получает хорошие деньги. В Брокгаузе и Эфроне ему специальную статью посвятили, называют его "одним из плодовитейших современных беллетристов". Гремит на всю Москву, дамы от него без ума - говорят, что Лев Толстой ему и в подмётки не годится.

- Это что за Потапенко такой? - удивился Павел Егорович.

- Я его знаю, - вместо Гиляровского ответил Чехов. - В Одессе с ним познакомился, когда наслаждался там вместе с актёрами Малого театра богемной жизнью. Отец у него необычной судьбы: крещёный еврей, служил в армии, получил офицерский чин, а затем бросил службу и стал священником. Для таких крутых жизненных поворотов нужен артистизм в крови; Потапенко и сам артистическая натура, что ни на есть богемный человек - лёгкий, беззаботный, не желающий видеть ничего, что может испортить ему весёлый вечер. И беллетристика его такая же - все герои неплохие люди, и развязка всегда счастливая. Критики ставят Потапенко мне в пример: вот, мол, настоящий писатель, не то что унылый Чехов, пессимист и нытик. Скабичевский написал, что я умру в пьяном виде под забором; я представляюсь ему молодым человеком, выгнанным из гимназии за пьянство.

- О, господи! - всплеснула руками Евгения Яковлевна. - Повернётся же язык сказать такое!

- Не принимайте близко к сердцу: наши критики бранятся пуще бурлаков, - уж я-то знаю, сам хаживал с бурлаками, - успокоил её Гиляровский.

- Такая у нас традиция, - сказал Чехов, - бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом на юбилей дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над юбиляром, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!

- Всем от них достаётся: от Левитана требуют, чтобы он "оживил" пейзаж: подрисовал коровку, гусей или женскую фигуру, - прибавил Гиляровский.

- Вот, прохвосты! - выругался Павел Егорович. - ...Ну, что ещё водочки выпьем? Под пироги? Удались у тебя, мать, пироги, во рту тают.

- Кушайте, кушайте! - пододвинула Евгения Яковлевна деревянный поднос с пирогами. - И салат ещё остался, и щи, и каша, и мясо...

- Не беспокойтесь, не пропадёт. Налейте-ка мне вторую тарелку щей, да полную, а там и до остального доберёмся, - Гиляровский подставил ей свою миску. - Мастерски вы готовите, по-южному, пальчики оближешь... Да и от водочки не откажусь, - а ты, Антоша, чего молчишь?

- У меня осталось, - показал Чехов свою рюмку. - Я лучше вина после выпью.

- Ну, как знаешь... За здоровье хозяев! За вас, Евгения Яковлевна; за вас, Павел Егорович!..

- Благодарствуйте, - ответили они, и Павел Егорович выпил водку до дна, а Евгения Яковлевна только пригубила свою наливку.

- А всё-таки Потапенко меня удивляет, - жадно поедая щи, проговорил Гиляровский. - В сущности, заурядный писатель, а носятся с ним, как с писаной торбой.

- Он пишет, чтобы нравится публике. Публика в искусстве любит больше всего то, что банально и ей давно известно, к чему она привыкла, - сказал Чехов. - А у нас теперь торжество буржуазии, и у неё свои запросы... Самое неприятное, что при этом в обществе легко культивируются пройдохи и безыдейные скоты... Впрочем, к Потапенко это не относится: он человек не злой - про таких говорят: "славный малый". Если и совершит что-то нехорошее, то по недомыслию, а не от злобы, - или из-за слабой воли, не смея идти против течения. Знаете, как в пословице: попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй... А дамы, которые его превозносят, - что же с них взять... Женщины находятся под обманом не искусства, а шума, производимого состоящими при искусстве.

- Известная история - женщина собственного ума не имеет, - по-своему понял его Павел Егорович. - Что ей кумушки наплетут, то и закон, - собственным умом жить боится.

- А на что женщине ум: её дело - дом и дети. И здесь надо с других пример брать, смотреть, как люди живут, а то дров наломаешь, не приведи, Господи! - возразила Евгения Яковлевна. - Пусть муж умом живёт, а жена за мужем, как нитка за иголкой.

- Это правда, - заулыбался Чехов. - Есть что пугающее в энергичных деловых и умных женщинах; я их, признаться, боюсь. Женщина обязана быть эдакой душечкой, во всём согласной с мужем и живущей исключительно его интересами. Если муж, к примеру, антрепренер, то жена ни о чём ином, как о театре и актёрах, и говорить не должна, - а если муж лесоторговец, то и жена должна беспокоиться, не упадет ли цена на древесину и почём нынче лес в Могилёвской губернии.

- Вот это так, это верно, - довольно закивал Павел Егорович, а Гиляровский подозрительно посмотрел на Чехова:

- Ты, что, Антон, ты это серьёзно? Это что же за философия такая?

- Кушай, Гиляй, кушай, - продолжая улыбаться, ответил Чехов. - Приятно смотреть, как ты кушаешь и пьёшь; сразу виден хороший человек. Если человек не пьёт, и не курит, поневоле задумываешься, уж не сволочь ли он?.. Что спорить о метафизике? Всё равно ни до чего не договоришься... А от еды такая приятность делается, что не надо и райских кущей.

- Не богохульствуй, Антоша, - строго заметила Евгения Яковлевна, а Павел Егорович подмигнул ему.

***

После обеда Павел Егорович пошел вздремнуть; Гиляровский хотел было помочь Евгении Яковлевне отнести посуду на кухню, но получил решительный отказ:

- Нет, хватит! Не мужское это занятие, вы меня как хозяйку позорите. Спасибо вам за помощь, Владимир Алексеевич, но пойдите лучше отдохните. Когда Павел Егорович проснётся, ещё чайку попьём.

- Пошли ко мне в кабинет, Гиляй, посидим, поговорим, - предложил Чехов. - Ты ведь набежишь, как ураган, и помчишься далее, а мы ещё долго будем жить воспоминаниями.

- Что поделаешь - работа такая, - рассмеялся Гиляровский.

- Завидую я тебе, - пожить бы так хотя бы годок, - вздохнул Чехов. - Ну, пошли в кабинет!

В кабинете они уселись на диван; Гиляровский достал из кармана большую серебряную табакерку и протянул Чехову:

- Попробуй моего табачку! Хороший табак, ядрёный.

Чехов осторожно взял горсточку и понюхал:

- С донничком? Степью пахнет донник... Эх, сесть бы сейчас на бричку на мягких рессорах, да проехаться по степи! Вот где раздолье, вот где воля!

- Я твою "Степь" наизусть помню, - сказал Гиляровский и прочитал по памяти: - "Над дорогой с весёлым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим мягким "тррр" полетело к холмам. Кузнечики, сверчки, скрипачи и медведки затянули в траве свою скрипучую, монотонную музыку. Над поблекшей травой, от нечего делать, носятся грачи, все они похожи друг на друга и делают степь еще более однообразной... Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник, вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла..." Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь степью, когда читаешь.

- Скучно тебе было читать, скажи по совести? - спросил Чехов.

- Тихо всё, - читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь, - мечтательно потянулся Гиляровский.

- Вот оттого-то она и скучна тебе, так и должно быть. Моя степь - не твоя степь. Говорю тебе - ты опоздал родиться на триста лет... В те времена ты бы ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было! - Чехов засмеялся. А потом задумался и, глядя Гиляровскому в глаза, медленно проговорил: - Будет ещё и твоя степь. И ватаги буйные будут. Всё повторится, что было... И Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут... Всё будет... И шире и грознее ещё разгуляется. Корка вверху лопнет, и польется; ведь в каждой станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдётся... Сорвётся с цепи - а за ним всё стаей, стаей!.. Нельзя же гнить без конца; гниёт болото, гниёт, да и высохнет... И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху!

полную версию книги