А тело лежит. И в круге первом ада, а ведь казалось, страшно, и ничего, и здесь устали, что ли? й эти бренные споры, скорей бы укрыться, уйти, растолочься, смешаться и в вечность!..
Уже весна, но мартовский ветер швыряет мокрые хлопья, а ведь вчера еще мокли от жары, спину жгло. Бараньи папахи облеплены снегом и бороды мокрые, попробуй сунься к шейхульисламу!
В канцелярии наместника на белом как саван листе чертят линии кладбищ: вот мусульманское, вот христианское, а вот и иные, неужто до клочка расписаны?! Нет ли ничейных, чтоб ни восточные, ни западные, ни ихние, ни нашенские?
Господа, ну о чем вы? чтоб ни Азия и ни Европа?! О, эти фортели фортуны!
Подпоручик, он новенький в канцелярии, специально поехал на кладбище, чтоб отыскать, как велено, нейтральную землю, ни мечети, ни церкви не подвластную, вяз в грязной жижице, хлюпала скользкая глина, лишь склон холма белел, и на голых ветвях, будто яблоня расцвела, тяжелый снег.
И вроде бы договорился, выроют могилу на ничейном пустыре, канцелярия возьмет на себя расходы, ибо сумму копатели заломили немалую (за риск!).
И к мусульманскому кладбищу примыкает, и как бы за чертой григорианского, католического, иудейского и, разумеется, православного, короче, ни Запад, ни Восток, хотя и здесь, и там, именно в эту пору, отыщется под снегом фиалка. Выроют, выроют на склоне холма, да такую глубокую, глубже женской могилы, а она самая глубокая, ибо так повелел всевышний, что сам черт не вылезет, дьявол задохнется! И плиты тяжелые на могилу: трижды воскреснет, и трижды сердце разорвется!
А потом юного поручика (за такое задание не жаль и в чине повысить) здоровенный верзила, то ли беглый каторжник, то ли шахский лазутчик, вызвался за полтинник вниз на спине снести, в розовые руки поручика щетина бороды впилась, да в коленки, как сошел на землю, иглы вонзились и какие-то тошнотворные фимиамы, как облачко над головой.
И лишь на четвертый день скоро и бесшумно похоронили, чтоб никого не волновать зря, никаких беспорядков! За гробом почти никого, а сколько было прежде вокруг…
«Я столько для вас сделал!.. Отчего же вы так, а?!»
Иных уж нет: кто казнен, кто пропал, а кто еще не знает о смерти Фатали, и если узнает — не успеет.
И уже солнце на светло-голубом небе, будто не было ни воя в печных трубах, ни хлопьев липкого снега, ни слез в глазах, когда ветер кинет в лицо соринку с набережной мутной даже в ясный день Куры, то ли течет она, то ли спит, усталая, и снится ей новое русло. И неведомо, когда проснется, и проснется ли когда?!
Автор снова задерживает внимание читателя
и хочет сказать ему несколько слов на прощание.
Мирза Фатали Ахундов принадлежит к плеяде революционеров, которые не сражались на баррикадах и не познали тяжести кандалов, а боролись словом. Слово — и ружье. Слово — и знамя.
Ахундов ополчился на деспотизм, будь то восточный в лице шаха и султана, будь то российский в лице царя. Он возвысил голос против догматической веры, оплота тирании, против религий и фанатизма, ослепляющих и отупляющих человека, гасящих свободу личности. Он ратовал за союз и единение угнетенных народов в борьбе против колониального рабства, за счастливую жизнь.
Но прежде чем услышать Ахундова, азербайджанскому народу предстояло пройти долгий путь прозрения, ему надо было, сражаясь вместе с народами-соседями, и прежде всего с русским народом, против угнетателей, против царского самодержавия, изжить из себя раба, окрепнуть и возмужать.
Слово Мирзы Ахундова подготовило народы Востока к восприятию демократических, социалистических идей, осознанию своей роли в истории.
Перед читателем — вся жизнь Ахундова. Его муки и борьба. Его надежды и сомнения. Его отчаяние и вера в будущее.
Я не спешу поставить точку.
Я снова иду по улицам родного Баку, спускаюсь к треугольному скверу и стою рядом с гранитным Фатали. Он сидит в широком каменном кресле, и взгляд его, устремленный вдаль, спокоен.
