Вечером же второго сентября писаря сообщили о присвоении воинских звании: Феде Трушину — гвардии капитана, мне — старшого лейтенанта. И второй приказ: большая группа офицеров, сержантов и солдат батальона награждена орденами и медалями Советского Союза. Трушину — орден Красного Знамени, мне — Красной Звезды. Не скрою, я обрадовался и тому и другому. Немедля пришпандорил третью звездочку на погоны, долгожданную.
А Федя Трушин сменил старые погоны на новенькие, с четырьмя звездочками, он их заготовил впрок, дальновидный и предусмотрительный. И на поверку все звездочки у него непорочно серебристые, у меня же две потускневшие, а одна свеженькая, сразу видно: только что прикручена. Да ладно, сойдет.
А ордена и медали, как поговаривают, завтра вручит лично комдив. Штабные писаря гадают: может, на митинге, может, до или после парада, во всяком случае, будет построение. Даешь построение! Конечно, лучше б присвоили старшего пораньше, в свое время, а не перед демобилизацией. Впрочем, и в запас предпочтительней уйти старшим лейтенантом. И лишний орденок офицеру запаса не помешает. Своими наградами горжусь! Хотя, может быть, и не так, как прежде. В общем, все это приятно — со званием и награждением. Более того, мое маленькое личное торжество как бы упреждает всенародное торжество, связанное с победой над Японией, завершением второй мировой войны и воцарением мира на земле. Надеюсь великой надеждой, что мир будет бесконечным, а люди прекрасны. И еще — ощущение бесконечности моего бытия, будто после двух войн буду вечен.
Лег я спать в расчудесном расположении духа, а во сне отчего-то жалобно стонал, хотя мне ничего не снилось. Проснулся от этих стонов среди ночи, приподнял голову и услышал, как старшина Колбаковский сказал:
— Товарищ старший лейтенант! Болит чего-нибудь?
— Не болит, Кондрат Петрович, — ответил я, позевывая.
— А стонете-то как жалостно… Не рапы ль беспокоят?
— Да как будто нет…
— Ну и добре. Сыпанем дальше…
Однако уснули мы не сразу. Я ждал, что Колбаковский сию секунду выдаст свой знаменитый храп, но он просипел шепотом:
— Не спите, товарищ старший лейтенант?
— Покуда ие сплю…
— И мне чего-то не спится… Все думаю-загадываю: как складется послевоенное житье? А?
— Вы имеете в виду страну, народ? Все будет нормально.
— Не-е, я про каждого из нас, в отдельности… Ведь разведет житуха по разным стежкам-дорожкам… Встретимся ли когда?
И какими станем по прошествии годов? Не позабудем фронтового братства?
— Не позабудем, Кондрат Петрович, — ответил я и подумал, что подобные мысли возникают не у одного лейтенанта Глутпкова… виноват, старшего лейтенанта Глушкова. Не враз привыкнешь к новому званию, а вот старшина Колбаковскнй не путает, служака. И Трушина уже называет как надо: товарищ гвардии капитан. Мне, к счастью, не дослужиться до капитана. К счастью потому, что войнам конец, и да здравствует демобилизация!
— Чтоб только новый Гитлер где-нигде не объявился! Чтоб акулы империализма сызнова не затеяли бойню! Как считаете, Петр Васильевич?
Уверенно отвечаю, что новых гитлеров теперь уже никогда не будет, что империалисты и фашисты получили предметный урок, и слегка удивляюсь тому, как назвал меня служака Колбаковский — впервые по имени-отчеству. В этом тоже, вероятно, признак близящейся гражданки.
Старшина всхрапнул внезапно, с ямщицкой мощью, и этот привычный храп, к которому я давненько приспособился, как бы подтвердил: все нормально, все будет нормально. Приятных сновидений, Кондрат Петрович! И не стоните во сне, как старший лейтенант Глушков, а храпите себе на здоровье. Но с чего стонет старший лейтенант Глушков, попросту Петр Васильевич, если он счастлив, если его бытие бесконечно и великие надежды переполняют его? Это же надо понимать: одну войну прошел, вторую — и уцелел, рукн-ногп при нем! И голова при нем!