– Ты не так объясняешь мои слова, Варий. Разве я когда-либо указывал счастие в богатстве? Я даже не понимаю, как его можно видеть там. Счастие – это душевное состояние, а его не купишь за деньги.
– За деньги купишь твою спокойную жизнь. Жить спокойно можно благодаря деньгам.
– Ты противоречишь самому себе. Жить спокойно можно и с маленьким достатком. Подумай хотя вот о чем. Ведь рано или поздно ты умрешь, куда же денутся твои деньги?
– Перейдут к детям, – тотчас объяснил Тукка.
– А если и дети будут рассуждать так же, как вы, и все собирать, собирать, ничем не пользуясь?
– Он попал на своего конька, – шепнул Овидию Проперций, который в серьезные разговоры не вмешивался. – Теперь будет говорить, пока не усыпит всех.
– Ну и выпрашивать кусок хлеба у прохожих не особенное-то счастие, – заметил Горацию Сабин.
– Зачем такие крайности? Всему есть разумная мера. Счастие именно в золотой середине, когда человек далек от забот и довольствуется малым.
– Причем он рискует проснуться завтра голодным.
– Не заботься о завтра, а чего нельзя избежать – переноси! Что касается, например, меня, я счастлив в своей Устине. Живешь себе близ природы, не ведая волнений жизни… Ах, Меценат, я всю жизнь буду тебе благодарен за твой подарок.
– В жизни есть высшие цели, – заговорил Варий. – Мало одного спокойствия. Человек создан к большему. Есть польза отечеству; есть слава.
– Варий прав, – согласился Макр. – Подумай, Гораций, как были бы жалки люди, если бы они ограничили свою жизнь такими ничтожными стремлениями, как тишина и отсутствие забот.
– Да, здесь есть доля правды, – принужден был подтвердить и Гораций. – Конечно, есть и другие истинные наслаждения. Я не нашел бы их ни в удачной охоте, ни в победах на ристалище, ни в почестях, которые раздает народ. Лично я понимаю еще только наслаждение поэзией. Его, как мне кажется, не заменит ничто. Кто раз отдался этим музам, тот их навек!
– О, поэзия! – воскликнул Меценат, который давно искал случая вставить слово. – Поэзия – это отблеск божественного нектара на земле, поэзия – это нечто подымающее человека до богов, превращающее его… делающее его…
– Участником олимпийских пиршеств, – подсказал Проперций,
– Участником олимпийских пиршеств, – закончил Меценат.
– Поэзия – это высшее из искусств, – точно определил Тукка.
– Поэзия – это жизнь, – сказал Гораций.
Овидий не согласился.
– Нет, она не жизнь! Это – только сон, чарующий и прекрасный, но не голос истины. Поэзия – это эолова арфа, которая усыпляет человека, а не будит его.
– Никогда! – горячо вступился Гораций. – Поэзия не забава. Она – достояние людей, одаренных талантом и с душой, вдохновляемой высоким. Поэзия должна стоять на высоте политических и нравственных вопросов, а не служить одному усыплению.
– Где ты найдешь такую поэзию? – спросил Овидий.
– …Чтобы она не была при этом риторическим сводом нравственных правил, – окончил его фразу Сабин.
Гораций не обратил внимания на это замечание.
– Где? – Всюду, везде у великих поэтов, у наших вечных учителей – греков!
– Ну, ее никто слушать и не хочет, – бросил Сабин.
– Может быть! Но это показывает только наше падение.
– Старики предпочитают вздорную александрийщину, а юноши пустого Катулла, – заметил Тукка.
Овидий хотел возразить, но Гораций уже продолжал:
– Где мы видим особенное падение, это – в нашем отношении к театру. Теперь любят одни мимы, а в трагедии смотрят только белых слонов, жирафов да разные удивительные процессии.
– Верно! – заговорил Варий. – Хороших трагедий не понимают. Нужны ужасы. Нужны машины. Поневоле угождаешь зрителям. Впрочем, и тогда они предпочитают пустые трагедии.
– Да, да, – с преувеличенным сожалением подтвердил Сабин, – вот и твои трагедии смотрят мало.
– Не о моих трагедиях говорю! Впрочем, конечно. Я – старик; я могу говорить. Конечно, я создал римскую трагедию. Мало того. Смело могу сказать, что пока я единственный…
– … Трагик у римлян, – иронически подхватил Сабин.
Овидий готов был вспыхнуть, но Гораций смягчил слова своего друга.
– Исключение, конечно, «Медея» нашего нового друга. В этой трагедии он сделал возможным невозможное: сравнялся с твоим «Фиестом».
Меценат, видя, что разговор начал принимать слишком личный характер, поспешил на помощь.
– Не прочитает ли нам Овидий что-либо из своей новой поэмы? В Риме ходят об ней столь восторженные рассказы.