— Ну… ты, ладно, угомонись, — Кузминкин потянул его за рукав. — А то как вон того рьяного сейчас выведут, — кивнул он на красногвардейцев, волочивших по проходу обмякшее тело бузотера.
— Ладно, — примирительно кивнул молодой и уселся на место.
— Ну? И че? — пихнул его в бок другой моряк.
— Да че… — махнул парень. — Вишь, Канегиссер этот вроде как в полюбовниках у Урицкого значился. А сам на другого, на Перельцвейга глаз положил…
— А теперь, товарищи! — На сцену вышел усатый боцман. — Известный куплетист, товарищ Амброзий Заливайло исполнит революционные частушки на злобу дня!
И тотчас из-за кулис выскочили двое музыкантов — один с аккордеоном, а другой с семиструнной гитарой, кивнули друг другу и резво вдарили «Яблочко».
Пропустив пару тактов, из противоположной кулисы сноровисто и вертко выкатился пузатенький здоровячек в широченных матросских клешах, в туго обтянувшей круглое пузо тельняшке и в маленькой, не по размеру, бескозырке, словно гвоздем прибитой к мясистому стриженному затылку. Казалось, еще мгновение, и бескозырка упадет, но она каким-то чудом оставалась на месте. А танцор, лихо выделывая кренделя ногами, подскочил к авансцене и запел приятным тенором:
Этот выход произвел впечатление на зал. Моряки одобрительно зашумели и захлопали в ладоши.
— Ну? И че? — снова ткнул молодого сосед.
— Да че… — покосился Карась на сцену и продолжил: — Моисей Ленчика к Володьке приревновал и велел Перельцвейга к стеночке приставить, кирпичей понюхать. Ну а Ленчик от любовного томления в дорогого Моисей Соломоныча и пальнул. Так и не стало пламенного революционера товарища Урицкого.
— Вот ведь… — вздохнул любопытный сосед, — любовь… — и тихо хихикнул.
А товарищ Кузминкин сказал:
— Ты, это… помалкивал бы. А то язык длинный до добра не доведет, — и покосился на сидящего чуть поодаль молоденького мичмана с кроваво-красной атласной лентой, пришитой прямо на тулью фуражки.
Странным был тот мичман. Вроде годами не богат, а сидит, словно дед старый — скрючился весь, скукожился, то ли спина у него болит, то ли геморрой донимает. Вон и вместо кокарды у него на околыше дыра. Точно пулю мичману всадили промеж глаз. И взгляд у него какой-то скользкий. То ли ветром в глаза надуло, то ли заплакать хочет.
Кузминкин его вроде даже признал, а вот где они виделись и зачем, он никак вспомнить не мог. Это как слово, которое вертится на языке. Кажется, еще чуть-чуть и ухватишь его за шершавый хвост, и оно сорвется с губ, и станет сразу все так ясно и просто. Только не дается оно, никак его не вспомнишь и не прищемишь, и оттого все сложно вокруг и запутано. Так и лицо этого товарища: склизкое оно и потому — подозрительное.
Но напрасно переживал товарищ Кузминкин, мичману было не до бабских сплетен. Он не слышал, о чем там судачила матросня. Он и куплетиста-затейника, что залихватски резвился на сцене, практически не слышал. Не до того ему было.
В нем сидел страх.
Животный страх.
Так, со стороны, в глаза не бросалось, но на самом деле товарища мичмана била мелкая дрожь.
«Они меня убьют». Эта пакостная мыслишка никак не хотела убираться из его головы: «Они меня обязательно убьют».
И его действительно хотели убить. Всего три месяца тому назад в Киеве, прямо на Крещатике, в него всадили шесть пуль. Две, слава богу, по касательной, а одна — навылет. Но три пришлось доставать. Благо пистолетик был маленький, браунинг дамский. Пули — что твои дробинки, только местных громил пугать. Доктор смеялся, когда их выковыривал:
— Они бы еще солью в вас пальнули. Хохлы — как дети, право слово! Им только спички давать нельзя — обожгутся…
А когда уже пошел на поправку, в больничное окно бросили бомбу. Сиганул он тогда с кровати горным бараном да за дверь выскочил, оттого и в живых остался.
Вот тогда и пришлось ему в Рыбинске спрятаться да раны там потихоньку зализывать. Только в схороне долго сидеть стало скучно. А тут еще оказия подвернулась — путину закончили, он все дебеты с кредитами подогнал, и у молодого счетовода пара дней свободными оказались. Вот он в Питер и рванул.
В Москве его кто-то опознал, хоть он себе усы наклеил и рыжий парик нацепил. Пасти стали. Как волка загонять.
Сперва он решил, что они его потеряли. Особенно после того, как в загаженной уборной Николаевского вокзала сменил личину, запихнул осточертевший парик в щель между облупленным зеркалом и грязной, исписанной похабщиной стеной. Проморгали его в тот раз.