Полина вошла осторожно. Длинная белая рубашка скрывала ее до самых пяток. Подняв полные руки с ямочками на локтях, потянулась вывернуть лампочку. На одну секунду увидел он плавный изгиб оголившегося плеча, смолянисто-черные волосы под мышкой.
Лампочка мигнула и погасла.
— Не уходи, — шепотом попросил Юрий.
Игорь развалился на диване, задрав на валик ноги в ботинках, выталкивал изо рта дым, чтобы получались кольца, и лениво следил, как сизые круги, расширяясь и колеблясь, поднимаются к потолку. В комнате было полусумрачно, наступал вечер. Снег на крыше дома через улицу казался фиолетовым. За столом, вполоборота к Игорю, сидел Альфред Ермаков, сосредоточенно шевелил толстыми губами, читая книгу, выписывал что-то. Работал он в нижней рубашке, рассеянно почесывал белую, пухлую грудь. На глазах очки с массивными выпуклыми стеклами.
— Двенадцать, — сказал Игорь.
— Двенадцать — чего?
— Подряд двенадцать колец.
Альфред сдвинул на лоб очки, прищурился.
— Твое поведение позволяет сделать некоторые выводы.
— Давай, послушаю.
— Прежде всего — данный субъект, а именно студент Булгаков, не отличается усидчивостью и трудолюбием. Второе — спокойствию данного субъекта накануне экзамена можно только позавидовать.
— Маркунин меня не завалит.
— А собственная совесть?
— Она подсказывает мне: отдохни, чтобы прийти на экзамен со свежей головой.
— Хорошая у тебя совесть, Игорь.
— Первый сорт.
— А я вот не могу так.
— Тебе и нельзя. Полез в аспирантуру звезды хватать, значит, терпи, гни горб богатырский.
— Я не усну спокойно, если не сделаю все, что наметил.
— Никогда не делай сегодня того, что можно сделать завтра.
— Сам придумал?
— Нет, Марк Твен, кажется.
— Не очень умно.
— Не все умное — правильно.
— Ты сегодня склонен философствовать. С чего бы?
— Поживешь с тобой — зафилософствуешь.
— Приятно слышать, — буркнул Альфред, наклоняясь над книгой.
— Слушай, ученый, закрой талмуд. Все равно заниматься не дам.
— Нельзя же так, Игорь! Опять проболтаем весь вечер.
— Все можно. Завтра уеду, вот тогда и сиди.
Альфред встал, потянулся, грузно переваливаясь, подошел к дивану. Он и сам любил порассуждать и был доволен, что нашел в Игоре терпеливого слушателя.
— Подвинься, — попросил он, садясь рядом. — Должен заявить, Игорь, что ты склонен к деспотизму.
— По отношению к тебе, что ли?
— Не только. К Насте, например. Она чудесная девушка и, вероятно, любит тебя.
— Может, и так.
— А что за отношение у тебя к ней? Она приходит в гости, а ты, вместо того чтобы занимать ее, посылаешь за папиросами.
— Не посылаю, а прошу.
— Хорошая просьба. «Настя, папирос принесла бы», — подражая Игорю, грубовато сказал Альфред.
— Ну и что? Она же одета была. Спустилась вниз, и дело в шляпе.
— Вообще, ты интересный индивидуум. Этакая завидная провинциальная непосредственность. Ты воспринимаешь мир в его первой философской категории.
— Что-то я такой категории не знаю.
— Естественно. Она существует в моей системе. Я пришел к выводу, что люди по своим восприятиям окружающего делятся на три группы.
— Разжуй.
— Постараюсь, если дашь спички.
— Держи, слушаю.
— Изволь. Человек просто воспринимает факты и явления такими, какими они возникают перед ним. Без анализа причин и следствий. Началась война, погасла спичка, в 1709 году была Полтавская битва, на улице идет снег, умерла Авдотья Филипповна. Ум фиксирует эти факты, и человек подступает, сообразуясь с ними. Если холодно — надевает пальто, принесли повестку — отправляется на военную службу, если скучно — пускает дым в потолок. Все просто и ясно.
— Это мне?
— Именно.
— Ну и врешь, — рассердился Игорь. — У меня до черта путаницы в голосе. Я вот дружу с Настей, а думаю о другой. И Настя знает о ком. Я хочу ей теплое слово сказать, да не получается. Настя это видит. Ей тяжело, и у меня кошки сердце царапают. Это, по-твоему, как?
— Ты говоришь о явлениях другого порядка. Тут превалирует инстинкт, а не философия. Но все-таки это в какой-то мере шаг ко второй категории восприятия, когда человек начинает видеть и понимать всю сложную взаимосвязь фактов и явлений. Это, дружище, самый тяжелый период. Понимаешь все и ничего не понимаешь. Ну, например, погасла спичка. Пустяк, да?
— Пустяк.
— А у меня это сразу вызывает серию вопросов и ассоциаций. Почему погасла? Плохо пропитана серой? Фабрика экономит. У хорошего дела — экономии материалов — появился другой конец и бьет по людям. Если хочешь, эта гаснущая спичка имеет даже политическое значение. В руках зарубежного пропагандиста она явится доказательством, что Советы неспособны делать даже хорошие спички… Возникает мысль, долго ли еще человечество будет пользоваться столь примитивным средством, чем и когда будут заменены спички; вспоминаются огромные пожары, возникшие от крохотного огонька и уничтожившие целые города…