За три недели до прибытия в Вашингтон Линкольн стал готовить свою первую инаугурационную речь. В поисках тишины и уединения он закрылся в комнате наверху городского универмага и начал работать. У него было лишь несколько книг, и он попросил Херндона одолжить ему из своей библиотеки копию конституции, «Прокламацию против аннулирования» Эндрю Джексона, великую речь Генри Клея 1850-го и «Ответ Уэбстера Хейну». Посреди грязной, захламленной комнаты Линкольн написал свою знаменитую речь, которая заканчивается этим красивым призывом ко всем южным штатам:
«Я не склонен к разделению. Мы друзья, а не враги. Мы не должны быть врагами, и хотя страсти накалились, наши родственные связи не могут быть разорваны. Мистические нити воспоминаний, растягиваясь от каждого поля битвы и могилы патриота к каждому живущему сердцу и к каждой семье по всей этой великой земле, с каждым касанием наполнят их хором Союза, касанием, который обязательно случится благодаря добрым ангелам нашей природы».
До отъезда из Иллинойса он поехал в Чарльстон за семнадцать миль, чтобы попрощаться со своей мачехой. Как всегда, он назвал ее мамой, она обняла его и сказала сквозь слезы: «Эйб, я не хотела, чтоб ты участвовал в президентской гонке, и не хотела, чтобы ты был избран. Сердце подсказывает мне, что что-то с тобой случится и я больше тебя не увижу до того, как мы снова встретимся в раю».
В последние дни в Спрингфилде он часто размышлял о своем прошлом, о Нью-Сейлеме и Энн Рутледж и строил мечты, которые были далеки от земных реалий. За несколько дней до отъезда он долго говорил об Энн с одним из ньюсейлемских первопоселенцев, который пришел в Спрингфилд попрощаться с ним и напомнить о старых и добрых временах: «Я глубоко любил ее и сейчас очень часто думаю о ней», — признался Линкольн.
Собираясь утром навсегда оставить Спрингфилд, той же ночью он в последний раз посетил свою дряхлую адвокатскую контору, чтобы привести в порядок кое-какие дела. Вот что рассказывает об этом Херндон:
«После того, как все было закончено, он прошел в другой конец комнаты и свалился на старенький офисный диван, который после долгих лет службы был приставлен к стене, чтоб не развалиться. Некоторое время он лежал, упершись взглядом в потолок, не говоря с нами ни слова, а потом вдруг спросил:
— Сколько времени мы вместе, Билли?
— Больше шестнадцати лет, — ответил я.
— За все это время мы ни разу не перекинулись ни одним острым словом, не так ли?
На что я гордо ответил:
— Нет, такого и вправду не было!
Затем он вспомнил некоторые инциденты из своей ранней практики и получил огромное удовольствие, рассказав несколько смешных случаев из судебных дел округа. Затем, взяв несколько нужных себе книг и документов, уже собрался уходить, когда вдруг остановился и неожиданно попросил, чтобы таблица с его именем у лестничного входа не была снята, и таинственным голосом добавил:
— Пусть он висит там как всегда, давая клиентам понять, что президентские выборы не изменили ничего в фирме Линкольна и Херндона. Если я буду жив, то обязательно когда-нибудь вернусь, и мы опять будем заниматься правом, словно ничего и не случилось.
На мгновение он обернулся, и, словно в последний раз, посмотрел на старую контору, и вышел в узкий коридор. Я проводил его до выхода: эти несколько секунд Линкольн говорил о неприятной атмосфере, которая царила вокруг президентского офиса.
— Я сыт по горло от офисной рутины, и меня бросает в дрожь от одной мысли о том, что ждет меня впереди, — жаловался он».
Состояние Линкольна в то время было около десяти тысяч долларов, но у него не было никаких сбережений, и он был вынужден занять денег у своих друзей, чтобы оплатить поездку в Вашингтон.
Свою последнюю неделю в Спрингфилде Линкольны провели в отеле «Ченери хаус». В ночь перед отъездом их чемоданы и сумки привезли в фойе отеля, где Линкольн собственноручно связал все вместе. Затем он попросил клерка принести пару гостиничных карточек, которые положил в свой багаж, на обратной стороне написав «А. Линкольн, Правительственная резиденция, Вашингтон, округ Колумбия».
На следующее утро в полвосьмого перед отелем остановился старый разваленный дилижанс, на которой Линкольн со своей семьей отправился на станцию Уэбеш. Там их ждал специальный состав для поездки в Вашингтон. Несмотря на мрачную, дождливую погоду на вокзале было полно людей. Около тысячи старых знакомых Линкольна поочередно подходили пожать его огромную костлявую руку. В конце концов громкий звон двигателя напомнил ему, что пора подняться на поезд. Поднявшись в свой личный вагон по парадным ступенькам, через минуту он появился на задней платформе. В этот день он не собирался выступать и сказал всем газетным репортерам, что нет необходимости прийти на вокзал. Но тем не менее, в последний раз увидев лица своих давних друзей, почувствовал необходимость что-то сказать. Конечно, слова, которые произнес он тогда под дождем, нельзя сравнить ни с Геттисбергской речью, ни с величественным духовным шедевром, созданным по поводу его второй инаугурации, но эта прощальная речь содержит больше индивидуальных чувств и пафоса, чем любое другое его выступление, и так же красива, как псалмы Давида. Лишь два раза в своей жизни Линкольн прослезился во время выступления, и это утро было одним из них: