«Очень часто в Иллинойсе, а потом и в Белом доме, оставаясь с Линкольном наедине, я видел, как он плачет, когда я напевал эту простую мелодию», — вспоминал Лемон.
Звучала она примерно так:
«Я скитался по селу, Том, сидел под деревом
На школьном поле игровом, которое было нам приютом.
Но никто не встретил меня, Том, и лишь немногие узнали
Из тех, кто лет двадцать назад с нами на траве играли.
На знакомом тебе ильме весной я твое имя вырезал.
Внизу — имя твоей возлюбленной, Том, так как ты для меня сделал,
Бессердечные стерли кору, конечно, она и сама бы погибла, но медленно,
Так как погибла та, че имя ты стер лет двадцать назад.
Мои веки долго были сухими, Том, но теперь прослезились.
Я думал о той, которую так любил и с которой так рано расстались.
Я посетил старое церковное кладбище и поставил цветы
На могилах тех, в которых лет двадцать назад мы влюбились».
Когда на этот раз Лемон ее спел, наверное, Линкольн впал в грезы об Энн Рутледж — единственной женщине, которую любил. Ее тело лежало в заброшенной могиле в прериях Иллинойса, и горестные воспоминания снова наполнили глаза президента слезами. Чтобы развеять его грусть, Лемон спел смешную негритянскую песенку. Этим все и закончилось: трогательный и безобидный инцидент. Но политические противники Линкольна исказили события, добавили немного лжи и попытались представить случившееся как национальный позор. Вскоре об этом стали говорить как об ужасной непристойности, обвиняя Линкольна в том, что он пел песни и шутил на поле боя, где «были захоронены останки многих погибших». Правда была в том, что он не пел никаких песен и не делал никаких шуток, да и вообще был уже за несколько миль от поля битвы, когда все случилось, а могилы погибших остались позади. Таковы были факты, но его врагов они мало интересовали. Им хотелось крови. Волна жестоких обвинений охватила всю страну. Линкольн был глубоко опечален, настолько, что перестал читать газеты. Он понимал, что не следует отвечать на обвинения, поскольку это сделает их более значимыми, и поэтому терпел все тихо.
Вот по этой причине он с удовольствием принял приглашение выступить на церемонии ознаменования кладбища в Геттисберге: долгожданная возможность заткнуть своих врагов и отдать скромную дань павшим героям.
Приглашение пришло с опозданием, и у Линкольна были всего две недели, чтобы готовиться к выступлению. Он думал об этом каждую свободную секунду: когда ел, брился, одевался, ходил в офис к Стэнтону из Белого дома и обратно, когда сидел на кожаном диване в военном департаменте, ожидая новых телеграмм. Относительно этого сделал черновые наброски на светло-синих клочках бумаги и по старой привычке носил их в шляпе повсюду, а за день до выступления сказал: «Я два — три раза уже переписывал его, но оно еще не завершено. Мне кажется, я должен придать ему некий другой оттенок, прежде чем буду доволен».
За день до церемонии президент прибыл в Геттисберг. Маленький городок был наполнен гостями до отказа: население из тысячи трехсот жителей на два дня выросло до тридцати тысяч. Но лишь малая часть приезжих смогла найти ночлег, остальные разместились вдоль улиц по всему городу, и вскоре все тротуары были заполнены. Погода была прекрасна: ночью небо было ясным, а яркая полная луна светила свысока, сотни людей, взявшись рука об руку, всю ночь маршировали по грязным улицам, напевая: «Тело Джона Брауна разлагается в гробу…»
Весь вечер Линкольн потратил на то, чтобы придать своему выступлению «другой оттенок». К одиннадцати он отправился в соседний дом, где остановился секретарь Сьюард, и прочел ему свою речь для критики. Утром после завтрака он продолжил работу над речью до тех пор, пока стук в дверь не напомнил ему, что пора уже занять свое место на кладбище, во главе памятной процессии. В первые минуты церемонии Линкольн сидел прямо, но вскоре его тело поползло в кресле, голова наклонилась к груди, а длинные руки неподвижно висели по сторонам… Он был погружен в мысли о своей незначительной речи и пытался придать ей «другой оттенок».