И снова воззрилась на телевизор. На экране элегантные молодые люди и девушки показывали танцевальные фигуры. Их комментировал еще более элегантный инструктор: «Дамы делают полуоборот направо, кавалеры – полуоборот налево...»
– В безвозвратно прошедшие годы, – вздохнула Софья Павловна, – была я большая любительница до танцев, обожала танцы – вальс, краковяк, падеспань. Призы брала.
– А фокстрот, чарльстон, шейк? – поинтересовался я.
– Все как есть танцевала, – ответила Софья Павловна, – курсов не кончала, да и не было в мое время ни курсов, ни телевизора – телевизор еще не изобретен был, – а я лишь посмотрю, как люди танцуют, и весь танец понимаю.
«Может быть, и правда в ней погибла великая исполнительница модных танцев...» – подумал я.
Сверху послышался топот.
– Кругом люди, – продолжала Софья Павловна, – а я одна. Ночью во всех углах трещит, а что трещит – не пойму.
– Сверчок, – предположил я.
– О сверчке я даже мечтаю. Не знаю только, как достать, – ответила старуха, глядя на меня как будто с надеждой: нет ли у меня сверчка?
Это выглядело смешно и грустно.
– А как фамилия солдата, кто он такой? – спросил я.
– И, милый... Кабы знала я его фамилию. Нету у него фамилии. Знаем только: закидал гранатами немецкий штаб, разгромил вчистую.
Я с удивлением посмотрел на нее. Такой героический поступок не мог остаться неизвестным. А вот никто, кроме нее, о нем не знает. Выдумывает, наверно. Выдумывает, что танцевала шейк, которого тогда и в помине не было. О сверчке мечтает.
– Пригнали нас ночью, – продолжала между тем Софья Павловна, – он ничком лежал; выкопали мы яму, они его туда и спихнули. Мужчина был представительный, высокий – яму длинную копали... Ходили мы с подругами, и одна я ходила, а теперь душа болит: лежит один в чистом поле, а что делать? Найдутся, думаю, добрые люди, доглядят. Школьники вот... Какие вещи после него остались, все им передала.
Она тяжело поднялась, подошла к окну, выглянула в него, крикнула:
– Дора Степановна, а Дора Степановна... Наташка твоя дома? Пусть зайдет, скажи...
Она вернулась, опустилась на стул.
– Вот Наташка тебе и покажет, ей все отдала.
Разговор с какой-то Наташкой совсем не входил в мои планы. Нет фамилии, нет документов, и фактически нет хозяина могилы. Так и доложу Воронову.
– Нет, зачем, – сказал я, вставая, – мне ведь только узнать надо было насчет могилы. Мы ее перенесем на другое место.
– А ты поинтересуйся, – сказала Софья Павловна, – может, школьники узнали его фамилию. У них ноги молодые. А я что? Ходила тут к одному, к Михееву, сады богатые держит: у него в войну солдат наш раненый от немцев прятался. Ходила к Агаповым – у них тоже был наш солдат. Никто ничего не знает – были солдаты и ушли. А больше и ходить не к кому было.
Я досадовал на старуху: зачем мне школьники? Но уходить было неудобно. Я сидел и ждал, когда явится Наташа.
А старуха смотрела телевизор. Танцы сменились передачей для детей, а она все смотрела.
Наконец дверь открылась. Появилась Наташа.
Честное слово, никогда не думал, что в Корюкове, да еще в этих панельных домах, есть такие девочки!
7
И вот мы с Наташей идем по пустой школе. Шаги наши гулко отдаются в пустом коридоре. Справа – громадные окна, в их стекла бьет яркий солнечный свет. Слева – закрытые двери классов. Чудится, будто там идут уроки, хоть знаешь, что никаких уроков нет.
Мы спустились по коротко» боковой лестнице и очутились перед дверью, на которой било написано: «Штаб рейда „Дорогой славы отцов“. В моей школе но было такого штаба и не было такого рейда. Я знал об их существовании, но видел впервые.
На стендах лежали старые солдатские каски, пилотки, гильзы, винтовки без затворов, с зарубками на прикладе. Видно, отмечал снайпер, сколько немцев убил из нее.
На стенах висели увеличенные портреты воинов – суровые лики войны. Я сказал:
– Если бы даже на них не было гимнастерок, я бы сразу определил, что это солдаты Отечественной войны. Эпоха накладывает на лица свой отпечаток.
Не знаю, дошел ли до нее внутренний смысл моих слов. Наверно, не дошел, слишком серьезно она ответила:
– Эти солдаты погибли в наших местах. Мы разыскали их родственников.
Конечно, дело это нужное и полезное. Но меня не убедишь, что действительно есть энтузиасты рыть могилы, переносить останки, разыскивать родных, которые и без того знают, что их близкие погибли. Да и какие родственники сейчас, через тридцать лет? Отцы и матери умерли, дети забыли, внуки в глаза не видели.
Но Наташа мне понравилась, и я сочувственно заметил:
– Это было, наверно, чертовски трудно?
– Это было сложно, – ответила она.
У нее гладкое лицо и серые пристальные глаза. Стройная, смуглая, спортивная девчонка. Она мне сразу понравилась. Хотя я и сразу понял, что совершенно ей безразличен. Интерес у нее не возник, а когда интерес не обоюден – тогда мертвое дело.
Она рылась в большом книжном шкафу.
– Ты в каком классе – в девятом, в десятом?
Она ничего не ответила. Ей не нравятся мои вопросы? Почувствовала мой интерес? А что в нем предосудительного? Я знаю этих серьезных, замкнутых девчонок, это гроб с музыкой... И все же именно в таких девчонок я всегда врезываюсь. Их замкнутость, что ли, меня интригует? И чем бесперспективней, тем больше стараюсь. Мистика!
Она достала из шкафа сверток:
– Вот пакет Софьи Павловны. Здесь нет ни фамилии солдата, ни документов. Мы отложили розыск до осени.
Она развернула пакет и выложила его содержимое на стол: фотография, старая промокашка, кисет с вышитой на нем буквой «К», самодельная зажигалка из патрона, маленький картонный квадратик из детского лото с изображением утки.
Фотография была разорвана на четыре части, потом склеена. Пять солдат сидели на поваленном дереве на фоне леса. В середине – бравый, щеголеватый старшина со значком на груди, с медалью, с широким командирским ремнем и портупеей через плечо. Справа от него – два молодых солдата, слева – два пожилых. Я перевернул фотографию. Там было написано: «Будем помнить ПРБ-96».
– Что за ПРБ-96?
– Название ремонтной части, их уже давно не существует, – ответила Наташа, – и найти ее невозможно. Когда часть строевая – полк, дивизия, – тогда легче. И потом, на карточке пять солдат. Кто из них в могиле – неизвестно.
Она говорила в воздух. Будто я не живой человек, а казенная единица, пришедшая посмотреть казенное дело.
– Слушай, – сказал я, – у вас тут, кажется, есть танцплощадка.
– Есть. – Она насмешливо посмотрела на меня. – Могут и тебя пустить, если подстрижешься.
– Дело идет к зиме – утепляюсь.
– А дорога – это что: романтика?
Итак, прояснилось ее мнение обо мне.
– Тут ты угадала: муза дальних странствий.
Я говорил и держался развязно. Тоже мистика! С девчонками, с которыми нужно держаться развязно, я серьезен. И наоборот: с кем нужно быть серьезным, говорю развязно. Чувствую, что все порчу, а иначе не могу. Я всегда стараюсь укрепить первое впечатление о себе, даже если это впечатление для меня невыгодно. Возможно, у меня какое-то психическое нарушение – делать все во вред себе.
– Кстати, дай мне фотографию, – сказал я.
– Зачем?
– Отчитаться перед начальством, а то скажут – не ходил. Я лицо должностное.
– Только верни, – после некоторого колебания ответила она.
– А как же, завтра же. Ты где живешь? Дом я знаю, а квартира?
Она пожала плечами:
– Какая тебе разница? Принеси в школу – мне передадут.
Понятно... И все же я ее так не отпущу. Вижу, что дело гиблое, а не отпущу. Психи мы, психи!
– Так как, договорились? Идем на танцы? Завтра!
– Завтра нет танцев.
– Послезавтра.
– Послезавтра я буду у бабушки.
– Послепослезавтра.
– Опять нет танцев.
– Ясно. А как насчет кино?
– Я видела эту картину.
– Какую?