Он был еще слишком молод, чтобы полностью сознавать свои побуждения. Понять, что двигало им и к чему он стремился, — сомнительная и трудная задача. На недавнем заседании ассамблеи Лиги Наций мистер Джордж Ноблмэр заявил, что сам слышал, как французский юноша шептал, умирая: «Да здравствует Франция!» Он предположил, что немецкие юноши умирают со словами; «Полковник, передайте моей матери; „Да здравствует Германия!“ Возможно, он прав. Но французов воспитывают в патриотическом духе усиленнее, чем все другие народы. Не думаю, чтобы все разделяли это настроение. Англичане, безусловно, не все разделяли его.
Я могу себе представить лишь немногих английских юношей, которые умирают со словами: «Правь, Британия!» или «Король Георг и добрая старая Англия!» Некоторые из наших ребят бранились от горя и страданий; некоторые — и далеко не всегда самые младшие — вновь впадали в детство и трогательно звали матерей; многие до конца сохраняли дерзкое чувство юмора, свойственное англичанам; а многие умирали с чувством, которое выразил один молодой шахтер из Дургема; я говорил с ним как-то под утро у Мартинпиша в окопах, которые страшно разворотило снарядом в эту ночь.
— Война — отвратительная штука, — сказал он, — но дело надо довести до конца.
Эти же чувства одушевляют спасательную команду или пожарников. Великие благородные чувства. И я верю, что они куда ближе к истинному настроению Неизвестного Солдата, нежели урапатриотическая чепуха по поводу флага, нации или империи.
Я думаю, что, если свести воедино побуждения, которые владели юношами, погибшими на войне в самом расцвете жизни, как раз в том возрасте, когда жизнь особенно желанна, мы увидим, что ими в огромном большинстве руководила, конечно, не узкая приверженность к «славе» или к «завоевательным планам» какой-либо страны, но благородная ненависть ко всякой несправедливости и угнетению. И это ясно видно хотя бы из воззваний, которыми в каждой стране старались поддержать дух солдат.
Если бы главным побуждением этих молодых людей были национальная слава и патриотизм, то пропаганда, очевидно, касалась бы главным образом национальной чести и поклонения флагу. Но это не так. В наши времена знамена и флаги развеваются больше на парадах и флагштоках, чем на поле брани. Военная пропаганда настойчиво и упорно сосредоточивала свое внимание на жестокости и бесчинствах врага, на том, как страшно попасть под тиранию чужестранцев, и прежде всего на том, что именно враг задумал и начал эту войну. И повсюду как раз такая пропаганда сильнее всего побуждала юношей рваться в бой.
Итак, поскольку дело касается простого гражданина любой из воюющих стран, Великая война была войной против несправедливости, против насилия, против самой войны. Что бы там ни думали дипломаты, таковы были мысли юношей, которые шли умирать. Для тех миллионов молодых и благородных, воплощением которых стал Неизвестный Солдат Великой войны, для тех немцев и русских, которые бились так доблестно — так же, как и для американцев, французов или итальянцев, — эта война была воином за окончание всех войн.
И это определяет наш долг перед ними.
Каждая речь, которая произносится у могил Неизвестных Солдат, спаянных ныне товариществом безвременной смерти, каждая речь, в которой патриотизм превозносят превыше мира на земле, каждая речь, в которой есть намеки на репарации и реванш и которая призывает к созданию бесчестных союзов для поддержания традиции войн; каждая речь, в которой национальная безопасность ставится выше, чем благополучие всего человечества, в которой размахивают «славным национальным флагом», припоминая времена великого мужества и великой трагедии всего человечества, — каждая такая речь — оскорбление и поругание памяти мертвого юноши, покоящегося в могиле. Он искал справедливости и закона так, как он их понимал, и каждый, кто посмеет приблизиться к месту его успокоения не с целью служить установлению всемирной законности и всемирной справедливости, но с лицемерной ложью на устах и модной трескотней об истасканном патриотизме и о войнах, ради прекращения которых умер Неизвестный Солдат, — совершает чудовищное святотатство и грешит против всего человечества.
Из книги «Вашингтон и загадка мира», 1922.