Боба сел на диван, Федя закрыл свой стих клякспапиром.
— Что ты делаешь?
— Ничего не делаю.
— Ты пишешь?
— Об этом нетрудно догадаться, раз передо мной лежит бумага и перо.
— Что ты пишешь?
— А тебе какое дело?
У Бобы было робкое лицо, и он смотрел на брата странными, добрыми глазами.
— Знаешь что, прочти мне что-нибудь! Ты всегда так молчишь...
Федя был побежден в одну секунду. Он всегда думал, что Боба — ограниченный, он только и делает, что учит уроки, разве он может что-нибудь понять? Федя не признавал брата, а вот Боба признал его и тем сразу стал выше брата. У Феди подступил к горлу какой-то комок. Ему захотелось броситься ему на шею, о чем-то просить у него прощения. Но он себя сдержал. Дрожащим от волнения голосом он спросил:
— Что же тебе прочесть?
— Все равно.
Федя прочел ему «Демона». Боба сидел на диване, задрав под себя ноги. Он серьезными глазами смотрел на Федю.
— Это... это ты сам написал?
— Ну, конечно.
— Ты, наверное, будешь поэтом?
— Не знаю, ах, я ничего не знаю.
— Ну, пиши, я тебе не буду мешать.
Боба ушел.
Феде казалось, что теперь должно что-то измениться. Он стал менее зол и груб. Но вся его мрачность вернулась, когда в одну из суббот папа, садясь за ужин и взглянув на часы, злорадно улыбнувшись, сказал:
— Ну, поэт, заведи-ка часы!
Вся кровь бросилась ему в лицо. Он сразу встал из-за стола, принес лесенку (с которой когда-то он целовал папу) и, ни слова не говоря, стал заводить часы.
Никогда, никогда и никому он не будет больше читать своих стихов.
Была еще причина, почему Федя не хотел показывать своих стихов: большая половина его стихов были любовные.
Такого дня, чтобы Федя не был влюблен, не бывало. Он был влюблен всегда, и всегда до самозабвения. Бывало даже, он бывал влюблен сразу в двух или трех. Но ни одна влюбленность не достигала той силы, как его первая любовь к Мелитте.
Была горничная Аннушка, с круглым лицом, круглыми черными глазами и широкой грудью. Он заметил ее, когда ему надо было скорее пришить воротник к рубашке, потому что Федя потерял запонку.
— Аннушка, скорей пришейте мне воротник.
Аннушка стала рыться в рабочей коробке, достала ниток и иголку и долго облизывала нитку, которая не хотела входить в ушко. Наконец она подошла. Федя стоял, заложив большой палец за курточку.
— Вздымите-ка подбородок!
Аннушка подошла совсем близко и чуть-чуть наклонилась, чтобы посмотреть воротничок. Когда она выпрямилась, подняла руки, чтобы шить, то груди ее поднялись, и Федя почувствовал, как его рука уходит во что-то мягкое, теплое.
Это было так неожиданно, что Федя чуть не упал. Ему казалось, что не только рука, что сам он, весь он, со всем своим дыханием погружен в какое-то новое, острое человеческое блаженство. Вынуть или не вынуть руку? Аннушка все шьет, ее правая рука мерно вытягивается и возвращается к его шее. Если вынуть руку, она заметит, и будет очень стыдно. Федя не вынимает руки и, стиснув зубы, тяжело дышит. Наконец Аннушка кончила шить, о страшное блаженство, плотно прикладывает свою голову к его шее, она вся прикладывается к нему и откусывает нитку.
На уроке геометрии Федя впал в раздумье. Пока вызванные к доске чертили, один — вписанный треугольник, а другой — касательную, Федя, чертя в своей тетради курицу вместо треугольника, представлял себе плечи и грудь Аннушки. Тот самый ученик, Вейсе, курчавый, черный полуеврей, который так спокойно чертит касательную, вчера, размахивая портфелем, рассказывал, что он летом «утер» горничную Ольгу.
— Вы не думайте, что я ее обманул. Она мне сама отдалась по любви. Она меня полюбила, да.
Нет, та, которую полюбит Федя, не может быть похожа на Аннушку.
После некоторых размышлений Федя приходит к заключению, что если любишь, то нельзя думать о плечах, руках, грудях, можно думать только об одном: о глазах. Если любишь глаза, то, значит, любишь всю женщину. А если тебе нравятся спина или плечи, то это не любовь, а так.
Вот, например, каждый день ровно в 12 часов с верхнего этажа, где учатся девочки, спускается племянница директора. Она в седьмом классе, у нее голубые норвежские глаза и светлые волосы. Она ходит немножко раскачиваясь. В 12 часов она идет завтракать в квартиру директора и проходит коридором мимо стола, где для старших учеников стоят стаканы чая. Федя берет чай. Он нарочно пьет медленно, чтобы увидеть ее. Вот промелькнуло что-то белое, вот она уже совсем близко. Рука дрожит так, что горячий чай проливается на руку. Да — это любовь.