Я ее бесконечно люблю, так же как и все мы, и поэтому ее будущее, — а оно очень уже близко — зависит от нас и только от нас.
Посему, еще раз соотнеся свои соображения с теорией последовательности и заранее попросив у тебя прощения за то, что, вероятно, ты назовешь брюзжанием, я приступаю к изложению своих постулатов:
1. 7.00. Дуня просыпается. Что она ОБЯЗАНА делать? Зарядку. Кто должен ее поставить на этот путь? Мелочь — но эта мелочь станет для нее через три — семь лет фундаментом ее бытия, т.е. организованностью, традицией.
Каток, ничто так не спасает молодых людей — особенно девушек типа Дуньки — крайне впечатлительных, умных, хорошеньких, ранимых, сложных, как организация домашних традиций, порядок бытия.
2. Кто обязан воспитывать в ней, как в будущей женщине, Поря док Домашнего Бытия? Не Багаля, это уж точно.
Каточек, не сердись, но лучше сломать себя в мелочах сейчас, чем потом смотреть, как Дуня будет уходить все дальше и дальше. А это не только она будет уходить, а часть твоего и моего, без чего мы сразу станем очень старыми, и эта ранняя старость положит определенную печать истого истеризма на Ольгу.
3. Я не имею права давать тебе рецептов, хотя бы потому, что очень люблю их давать. Но, видимо, ты и я обязаны, если мы не хотим через 35 лет стать для Дунечки Ноздриной и Ляндресом, взорвать изнутри самих себя — и в плане наших взаимоотношений (называй это ненавистной тебе формальной показухой, как хочешь!), и в плане моего статуса, хотя мне легче, ибо при всем при том я ЗРИМО вкалываю для Дуни, она видит мой труд, и это передает то ли уважение, то ли страх — по отношению ко мне.
Тебе, Кате-ринушка, должно сломить себя в плане организации самой себя (пусть даже это будет омерзительная тебе видимость организации).
Зарядку она должна делать вместе с тобой. Завтрак она должна готовить сама. Она должна радоваться возможности быть с тобой, помогая тебе мыть клозет, — следовательно, ты должна на ее глазах ЗАНЯТЬ СЕБЯ делами: их у тебя очень много (и мой архив, и мои дела, и дом, и дача).
Любят сильных — особенно дети, которые ищут защиты. Они хвастуны, им надо хвастаться материальными доблестями матери или отца. Иначе — идет достоевщина, комплексы и т.д.
Еще допишу — не думай. Иду купаться. Целую тебя, дай вам всем Господь.
Не сердись.
20 января 1972 года
Испания
Любимые мои дружочки!
(Написал слово «любимые» и долго думал, не ошибся ли я — надо писать «люмибые» или «любимые» — проклятье долгого неупотребления родного языка).
Глупо, конечно, начинать писать со скобок. Пишу неровно. Трясет самолет над океаном. Я ужасно по вас по всем соскучился и даже не могу выделить — по кому особливо. И по Теге, и по молодой Тегочке и по не любящей меня missis Olga.
Как гово рится, «Господь не выдаст, свинья не съест», и я долечу (knock wood) * завтра домой, а мое письмецо это начнет свою дорогу через всячес кие и ............ е цензуры к вам домой, и, быть может, вместе его и по читаем.
Я вас, дурашек, люблю, а среди вас есть только один чело век, который меня — взаимно — да. Остальные — так... терпят. Вот уже и жаловаться начал. Формула условного рефлекса на многочис ленные мои приезды. И без вас жизни у меня нет, не было и не бу дет.
Целую вас, любимые мои, нежные люди.
* Постучи по дереву (англ.)
30 мая 1973 года
Каток, Дунька, Олечка!
Поклон вам с Адриатики! Живу на острове, в доме Младена Мудрони, отправил вам два письма, но лишь потом понял, что отправил их не «авиа» и не «международно», а посему не убежден, что они дойдут до вас. О том, как здесь интересно, оливково-красиво, — не напишешь сразу — должно отстояться!
Пришлите мне телеграмму — как у вас дела. Волнуюсь очень. Пишу, как проклятый.
При свечах — электричества у Мудрони — Бакареллы пока нет. Ваше фото — у меня на столе. Набрал массу интересного материала, теперь роман должен выйти.
Буду к 20-му, как и обещал, если только на здешних серпантинах не отлетит колесо. Здесь надо мной смеются: вино здесь пьют вместо воды, чая и кофе, а я хлещу «сладку воду», т.е. воду из-под крана. Хорошо!
Целую вас всех нежно.
Пишите. Телеграфируйте! Жду сообщений о Дунькином экзамене в школе.
Начало 1970-х
Тегочка, любовь моя!
Может быть, от того, что я чувствую себя больным и виден мне далекий мой кончик, и хотя я верю в свой метемпсихоз, но вы-то у меня вне метемпсихоза, и за вас, и за тебя я все время ужасно трево- жусь, и оттого любовь моя к тебе так неприкаянна и тревожна.
Ты, верно, вправе искать другую любовь — ту, которая бы точно отвечала твоим схемам и видениям, но, видимо, это невозможно, оттого что каждый из нас двоих мучительно и прекрасно и трагично проник друг в друга.
Диффузия любви — химия и физика, будь они неладны, объясняют тем не менее нас с тобой для меня точнее «Любовных свя- зей» и «Декамерона» и «Графа Нулина».
Диффузия любви — это очень точно, хотя и не выстрадано, а сразу увидено мною, когда я, выпив немного коньяку, в тоске стал писать тебе эту письменцию. А еще я прочитал стихи Межирова в старом «Октябре», за 1956 год.
Он писал там:
Я по утрам ищу твои следы,
Неяркую помаду на окурке,
От мандарина сморщенные шкурки
И полглотка недопитой воды.
И страшно мне, что я тебя забуду,
Что вспоминать не буду никогда,
Твои следы видны везде и всюду,
И только нет в душе моей следа...