Легко было критиковать в те времена драконовские советские порядки из-за кордона, значительно сложнее — писать, оставаясь в стране за железным занавесом. Юлиан Семенов выбрал последнее, и, если сейчас молодые россияне (как и их родители когда-то) с интересом читают его книги и смотрят фильмы по его произведениям, значит, все он в своей писательской жизни сделал правильно.
«Нельзя быть Иванами, не помнящими родства» — часто повторял отец, считавший святым долгом каждого живущего хранить память об ушедших, а в письме к замечательному русскому танцору Лифарю сказал: «Жизнь человека — это память по нем».
Если писателя Семенова знают миллионы, то Семенова-человека помнят все меньше и меньше. И горько это, ибо человеком он был редкостным. Надеюсь, что благодаря этому сборнику читатели смогут убедиться в этом сами.
Ольга СеменоваВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ ЮЛИАН СЕМЕНОВ О СЕБЕ, О РАБОТЕ, О ШТИРЛИЦЕ
У каждого человека есть альтернатива: либо смириться и бездействовать, либо пытаться сделать хоть что-нибудь. Пусть не хватит сил, но попытка подняться похвальна.
Юлиан СеменовЧтобы добыть огонь, надо высечь искру. Высекание — это длительный и шумный труд, это как речи писателя, в то время как его истинный труд — это искра. Важно, на что обращают внимание: на процесс высекания или на саму искру; на речи или на книги. Процесс высекания — либо самолюбование, либо сбор материалов для книги об огне.
Я далек от того, чтобы считать, будто смог добыть огонь. Но прилагал максимум усилий, чтобы высечь хоть какую-то искру. И процесс высекания этой искры был для меня великолепным поиском, который начался давно: может быть во время первой бомбежки Москвы, — а ведь я тоже пел: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей земли не отдадим», но и тогда, в этом ужасном и страшном, я видел друзей отца — писателя Владимира Лидина и журналиста Эзру Виленского, которые, чтобы преподать мне урок самообладания, во время бомбежки терли друг другу спины в маленькой ванной на Спасо-Наливковском, и мне, десятилетнему, было стыдно выбегать на улицу и блевать от страха.
Может быть, этот процесс высекания продолжался в Берлине, на развалинах Унтер-ден-Линден, весной 45-го, когда я познакомился мальчишкой с Берзариным, Боковым, Телегиным, Лесиным и воочию увидел высокое достоинство победителей? Может быть, это случилось в 52-м, в Институте востоковедения, где я впервые понял — до слез горькую — цену мужской дружбы? Или наблюдая моего научного руководителя И. Рейснера в МГУ, — не знаю, когда точно: даты важны для некролога или, в лучшем случае, энциклопедии. Во всяком случае, если без точных дат не обойтись, то осенью 1955-го я пришел в «Огонек», и полетел в Таджикистан как их спецкор. С тех пор я благодарен журналистике, которая так помогала высекать искру, в быстром свете которой мне посчастливилось видеть лица Хо Ши Мина и Луиса Корвалана, принца Суфанувонга и Дюкло, Твардовского и Орсона Уэллса, Петра Олейникова и Вана Клиберна, советника Джона и Роберта Кеннеди Пьера Сэлинджера — за день перед убийством Бобби, и Матадора Домингина — друга Хемингуэя, Шандора Радо и подруги Зорге — Иисии, помощника Даллеса — Пола Блюма и помощника Канариса — Бамлера; в эти же годы я смотрел в глаза генералу Пиночету — тогда он козырял Альенде, доктору Веддингу — полковнику СС Швенду, ныне арестованному в Перу; жизнь сводила меня с одним из лидеров «Роте армее фракцион», Хорстом Малером, арестованным ныне, с американскими летчиками, которые прилетали на отдых из Сайгона — на Борнео, с летчиками, которые начали летать в 45-м году, защищая Берлин от американской, союзной нам авиации; со многими людьми сводила жизнь — и за это я благодарен журналистике, ибо с нее начался отсчет времени в моей работе…