— Нет, — я внутренне дрогнул. Крис всегда был — извращенно, искаженно, — но чертовски прав. — Нет, я просто о том, что он не моя судьба.
— С каких пор ты в судьбу веришь?
— Так, ладно, — я злился. — Ты сказал «во-первых». А во-вторых?
— А во-вторых, я еще не видел человека, который был бы так безнадежно, безусловно и очевидно влюблен, — Крис грустно улыбнулся, хлопнул густыми ресницами. — А я много чего видел, Вик.
У меня не было сил защищаться.
Юри потер руками лицо, встряхнул плечами и стал набирать разгон для прыжка. Давай, блядь, ага. Только выйди оттуда, я тебе эти коньки в задницу засуну… сказал же — сбавь обороты!
Я вспомнил, что Крис ждет ответа.
— Это плохо?
— Нет, — Крис говорил с грустью. — Не плохо. Любовь — это прекрасно, но не для всех одинаково полезно.
— О чем ты?
— Стоит ли твоя любовь твоей карьеры? Любовей много бывает, а ты-то у нас один такой.
— Я что, инвалидом стану от нее? Может, спину сломаю, трахаясь? Или сердце прихватит?
— Может, — серьезно отозвался Крис. Он подошел ближе и поправил воротник моего свитера. — Но, Вик, дорогой, посмотри на себя. Ты уже не на льду. Ты уже стоишь тут. А он — там.
Мы посмотрели на Юри. Юри, почувствовав наши взгляды, развернулся и помахал рукой. Я помахал в ответ. Крис улыбнулся.
— Он славный, правда. Отличный, горячий. Так танцевал в Сочи, век не забуду.
— Лучше забудь, дрочила.
— Боже, — Крис засмеялся, — ты такой прекрасный в ревности.
— Это не ревность. Это порядочность.
— Защищаешь честь дамы?
— Ну так. Своя-то проебалась давно, — я не мог злиться на Криса, он был слишком родной душой, даже такой ублюдский, он был мой человек.
Крис разгладил несуществующую складку на моем свитере.
— Как далеко вы уже зашли?
— Это так бросается в глаза?
— По тебе особо не скажешь, если тебя не знать, лицо, воспетое Леди Гагой. Но я-то тебя знаю, Вик.
— Мы, — мне стало смешно, — Крис, мы даже ни в чем друг другу не признались. Мы в официально деловых отношениях. Я лезу на стенку в гордом одиночестве.
— Ты жалок, — Крис всплеснул руками. — Я-то голову ломаю, что не так. У тебя же вид человека, у которого начинает зарастать анус!
Я заржал в голос, заставив пробегающую мимо девочку, работницу катка, подпрыгнуть.
— Крис.
— Я серьезен! Это катастрофа, дорогой, тебе надо срочно что-то с собой сделать!
— Ну так пойдем, потрахаемся в подсобке по старой дружбе? — я повернулся и игриво дернул бровями. — Гуманитарная помощь?
Я воочию увидел, как мы идем по коридорам, держа дистанцию в пару метров, забегаем в туалет с промежутком в пять минут, хихикаем, как школота, задирая друг на друге одежду, как Крис опускается на колени, а я откидываю голову на стенку, приготовившись видеть Бога, звезды и галактики на внутренней стороне век и материться, как пьяный грузчик. Как у меня не встает, и Крис честно бьется минуту, пять, пятнадцать, затем поднимается, вытирает рот и ставит диагноз — да у вас любовь, батенька. Я спрашиваю — сколько мне осталось, док?Крис скорбно качает головой. Я дрочу ему, потому что я джентльмен, и плачу при этом, как девочка. В голос.
— Приятель, — Крис поправил мою челку. — Есть такие моменты в нашей трудной жизни, когда ни одна анальная пробка не спасет. А я, кстати, слишком хорош, чтобы быть оной.
Это точно. Крис был хорош, таких, как он, только небо и посылает, чтобы такие, как я, хоть немного на плаву держались.
— Знаешь, я сказал ему, твоему Кацуки, кое-что не очень хорошее, — Крис улыбался, глядя, как Юри рисует ровную и красивую дорожку.
В животе дернулось что-то холодное и скользкое.
— Не надо было так делать. Я только-только его выманил из норы…
— О, ну что ты. Он держался с королевским достоинством, не волнуйся так за него, ты зря его нежишь, Виктор, — Крис дернул бровями. — Не знаю, что он за фрукт, на самом деле. Любопытный малый. Может быть, для тебя он эксклюзивно такой трепетный и пуганный, но он ничего не боится, твой Юри. Совсем ничего.
— Что ты ему сказал?
— Я сказал ему, что страшный грех — отбирать у всего человечества Виктора Никифорова. Преступление против мира.
— Я сам ушел.
— Это ты так думаешь.
— Что он ответил?
— Он? О, Вик, он явно умнее тебя. Он промолчал. Жду-не дождусь посмотреть, каков он на льду.
Юри смотрел на меня вопросительно. Я махнул ему рукой, показывая, чтобы сворачивался. До окончания открытой тренировки оставалось минут пятнадцать, я хотел, чтобы Юри остыл и принял душ. И чтобы Крис хоть чуть-чуть покатался, не хватало еще, чтобы Юри надрал ему задницу нечестно.
Нет. Победа должна была быть сокрушительной, безусловной, не вызывающей сомнений.
Его победа.
И моя тоже.
Юри подъехал, тяжело дыша, взмыленный, у него волосы ко лбу прилипли. Кивнул Крису и быстро затараторил:
— Я хочу тройной флип в конец.
— А еще чего не хочешь? Нет, Юри. Не сегодня. Мы еще отточим это в дальнейшем, но…
— Я хочу тройной флип в конец.
Крис вдруг прыснул и закрыл рот рукой. Мы посмотрели на него, Юри — недоуменно, я — с жаждой крови в глазах.
— Я покину вас, господа, — Крис даже не думал сдерживать смех. — Юри, встретимся на льду. Надеюсь, я понравлюсь тебе так же, как ты мне сейчас. Вик… я все сказал.
Крис церемонно склонил голову и ушел на лед, оставив на полу блокираторы для коньков. Юри проводил его взглядом и перелез через ограждение, устало присел, упираясь поясницей в пластиковый борт. Глянул на меня.
— Почему нет?
— Я сказал, почему, Юри. Не думай, что я в восторге, когда ты перекраиваешь программу, как тебе хочется, прямо на льду. Я же не просто так правила придумываю.
Юри открыл рот. Закрыл. Кивнул.
— Ладно. Прости. Я просто волнуюсь.
— А ты не волнуйся, — посоветовал я, гляньте-ка, король утешений. — Все будет великолепно. Ты в лучшей форме.
Мы помолчали, разглядывая висящее в воздухе «И Эрос у тебя, оказалось, ого-го».
— Крис говорил, что он твой давний друг.
— Да, — я махнул рукой на каток, — знакомься, моя молодость. Он неплохой, на него можно положиться.
— Да, — зачем-то согласился Юри. — Он скучает по твоему катанию.
— А я совсем не скучаю по своему катанию, — я сам не знал, почему злюсь. — Идем, тебе надо освежиться.
Юри изобразил губами поцелуй.
Гитарный перебор прокатился дрожью по коже, звякнул, разбиваясь о лед, Юри махнул головой, увлекая за собой в танец, обнял себя руками, выгнул шею.
Я стоял, как дурак. Поцелуй. Пиздец. Я слышал, как по залу прошлась волна. Не так, нет. Как люди, прыская, давятся, как под асфальтоукладчиком, по цепочке.
Он поцеловал воздух, искристо щуря глаза. Я был уверен, что он не видит без очков на таком расстоянии, но он видел. Он посмотрел прямо на меня.
Юри гнул спину, тянул ноги, как кот.
Скользнул пальцами по шее, и я вдруг подумал, что это просто гениально — не залить руки сплошняком в перчатки, как мы собирались, разрабатывая в свое время костюм, а оставить так, чтобы голые кончики пальцев ласкали кожу — на горле, под тонкой лайкрой рукавов и брючин, дразня.
Юри вырезал на льду аккуратные круги и линии, сделав движения скупыми, камерными, интимными, убрав размах в пользу скорости. Яков называл это «поприжаться».
Яков ведь смотрел. Он был где-то здесь, готовил Поповича. Здороваться и болтать отказался, оно и понятно, ничего, еще оттает, это же мой дядя Яша.
Мне очень хотелось, чтобы он смотрел и видел, что у меня получилось.
Не то чтобы мне нужно было одобрение, просто есть это чувство, когда ты заранее чуешь победу, этот непередаваемый аромат пиздюлей в воздухе. В такой момент тебе хочется, чтобы на твой триумф работало все, любая мелочь. А внимание Якова и его мнение мелочью не были, как бы мне ни хотелось выглядеть независимым.
Юри выбил носком конька прозрачную крошку, и умница-осветитель озарил ее и всю фигуру Юри белым лучом — Юри подставил лицо, и софит лизнул его, ласкаясь, с ног до головы, огладил черную гибкую фигуру.