— Но…
— Это в твоих интересах. Я еще могу петь колыбельные.
— Не надо.
— Вот и я думаю, что не надо.
Юри повозился еще, а потом сипло прошептал:
— Виктор, ты замерзнешь в одних трусах.
— Думаешь, надо надеть вторые?
— Нет, я… что?
— Я, впрочем, понял твой намек. Пусти-ка…
Юри неохотно перекатился, разрешая мне залезть под одеяло рядом с ним. Было тесно, Юри чуть не сполз с матраса, и я придержал его за талию, притянув ближе. Юри сделал недовольное лицо, но потом, подумав, переплел свои лодыжки с моими ногами, которые как раз успели заледенеть.
Мы не комментировали сложившуюся ситуацию никак. Последние позиции личного пространства в любом случае были давно сданы.
Если подумать — за что держаться? Весь мир видит, как я стряхиваю с его костюма пылинки, шнурую его коньки, смазываю его губы бальзамом и приглаживаю волосы.
Юри положил голову на подушку и вздохнул.
— Не волнуйся, — сообщил я почти в его шею. — Я запер дверь в номер.
— Дверь в номер волнует меня меньше всего.
Он полежал молча, блестя глазами в темноте. Я разглядывал его лицо. Потом сказал:
— Завтра все будет так, как должно быть. Я не фаталист, Юри. Просто мы ведь столько работали, слишком много, чтобы твой результат зависел от чего-то, кроме тебя.
— Я понимаю, — Юри ковырнул узор на подушке пальцем. — Прости, я такой…
— Нормальный ты. Юри, я хочу, чтобы ты выспался.
— Я… пытаюсь, — Юри закрыл глаза и снова надвинул маску. Я лежал, уставившись его лицо, слушая дыхание, пока не отключился сам — и снова как будто кто-то ударил по голове.
Последняя мысль в голове была крайне странной — как будто я упускаю что-то важное, что-то очевидное до смешного, лежащее прямо передо мной.
Снился мне Маккачин. Обнюхивал мое лицо, лизал уши шершавым горячим языком, ставил тяжелые лапы на грудь и смотрел глазами-пуговицами. Я трепал его по макушке и пытался столкнуть с себя — не получалось. Маккачин разожрался, кажется, на японских харчах, до неприличия. На грудь давило, я задыхался от горячего дыхания зверюги и от тяжести сразу.
Юри трясло.
У него были круги под глазами, белые губы и ненормальный румянец на серой коже.
Не хватало еще, чтобы снялся по медицинским показаниям.
— Если ты, моя радость, на открытой тренировке додумаешься прыгать, будешь всю оставшуюся жизнь прыгать на одной ноге.
Юри рассеянно кивнул, он даже угрозы плохо различал. Он, как выяснилось, так и не уснул ночью.
Молодец, Никифоров. Подсобил.
Юри аплодировали на открытой тренировке — Крис попытался дать пять, Пхичит похлопал по спине, трибуны вообще взбесились.
Я смотрел, и мне казалось, что каждый звук звучит для Юри как выстрел.
Нихрена мне это не нравилось.
Ногу подвернул, от Криса шарахнулся, прилетевший от зрителей плюшевый кролик врезался в очки и шлепнулся на лед.
Я плюнул на все и отвел его в раздевалку, надеясь, что в тишине и покое Юри хоть чуть-чуть расслабится.
Выбрал самую громкую песню в его плейлисте и засунул в уши. Юри покивал в такт музыке, а потом залип, глядя в одну точку. Так, ладно.
Вынул наушники, утолкал переодеваться за шкафчики, придержал дверцу, поймал и сложил куртку, футболку, треники, носки, трусы…
Юри копался и возился, высунул из-за дверцы помятую голову и жалко пробормотал:
— Помоги мне, пожалуйста.
Он путался в костюме, волосы зацепились и намотались на крупные блестки на правом плече. Рукава застряли на судорожно сжатых кулаках. Каракатица.
Я молча сложил его вещи на скамейку и подтащил его к себе, дотянул противную непослушную ткань до плеч, разгладил на талии, одернул до конца, поправил брючины, накинул верхнюю часть, застегнул на животе пуговицу и отвернул воротник, нашел в рюкзаке и подал другую пару носков, предварительно осмотрев его ступни — мокрых мозолей не было. Юри опомнился и отобрал у меня носки, плюхнулся на лавку и надел сам.
— Прости, — пробормотал он в свои колени. — Я не знаю, что со мной.
— Много мыслей в голове, которая сейчас должна быть пустой, вот что с тобой.
Я присел рядом. Хотелось разораться. Что ж с тобой дальше-то будет, если ты на первом этапе так себя ведешь?
Хотелось спросить, как он вообще добирался до второй ступени когда-то.
Хотелось спросить — это я такой хуевый тренер?
Юри затягивал шнурки на коньках с таким остервенением, что пальцы побелели.
— Ты порвешь шнурки.
Юри выпрямился.
— Может, прокатиться еще раз в костюме?
Его руки смазывались в мелком треморе, на лбу выступил холодный пот.
Если бы я не видел два дня назад лично его медицинскую карту, я бы решил, что он тяжело болен. Хронических заболеваний у него не было, была аллергия на клубнику. И низковатый гемоглобин.
Что за хуйня.
— Нет. Пойдем в общий зал. Там разомнешься, пока ждем.
Наверное, это была самая плохая идея в моей жизни.
До Юри было пять человек.
Уже на первом — Си Гуан Хуне, Юри вскочил со скамейки, забегал, качаясь на коньках и держась за стенки коридора. Здесь было отлично слышно крики комментаторов, ор зрителей и отголоски музыкальной темы.
— Так, — я сгреб Юри за шиворот, поймав взгляд Поповича. Тот покачал головой — детский садик. Я глянул на стоящего у стены Якова — помоги мне, что ты стоишь-то, ты видишь, я не справляюсь? Яков чуть заметно кивнул — человек-монумент. То ли «сам разбирайся», то ли «правильным курсом идете, товарищи».
Я утянул Юри из общего коридора в технический, в помещение для персонала, между длинных полок с коньками без пары, и клюшками и забытыми спортивными костюмами. Мимо трансформатора и пультов питания. По боковому холлу к лестницам в подвал, на подземную парковку. Люди с удивлением оглядывались на нас, пока не кончились.
— Мы пропустим свою очередь, — промямлил Юри. Я глянул на него, и Юри благоразумно заткнулся.
Пропустить свою очередь нельзя было при всем желании — даже здесь отдаленными басами было слышно, как беснуется стадион и громыхает музыка. Юри застыл, поднимая голову к бетонному, в потеках, потолку.
Я шагнул вперед и зажал его уши ладонями.
Если гора не идет к Магомеду — нахуй бы она тогда нужна?
— Не слушай.
— Что?
Юри показал пальцами на мои руки, не слышу, мол. Вот и хорошо. Вот и отлично. Я опустил ладони.
— Я сказал — не слушай. Не смотри на других, не думай о том, как они хороши. Ты не хуже их, ты нечто особенное…
— Так было вчера.
— И сегодня будет.
— Виктор, я… — Юри уронил голос до шепота и не закончил фразу.
Приехали, слезаем.
Мыслишка «Что я здесь делаю?» посещает однажды каждого человека, и совсем не вовремя, когда не ждешь — но это не значит, что она не ко двору. Что я здесь делаю? Почему я уговариваю человека, с которым проебался вконец, которому предпочел свою карьеру, что он того стоит? Почему я должен уламывать его быть тем, кем он и так может быть, без лишних выебонов? Другие люди все отдадут, чтобы быть на его месте.
В конце-то концов, Юри, блядь.
Еще и эта долбанная нога пытается отвалиться к чертовой матери. Все к одному, заебись, станцевал.
— Все будет, как должно быть. Если ты провалишься сегодня — попробуешь вернуться в следующем сезоне, жизнь-то не кончится.
Юри поднял голову. Я продолжил, разглядывая чей-то пыльный Мерседес рядом с нами:
— А я вернусь к себе, признаю, что зря это затеял, ничего страшного. Поиграл в тренера — и будет. Не вижу катастрофы, Юри, пресса вообще с ума сойдет от счастья. Скажу, как есть, извинюсь, что всех взбаламутил. Программа не станет хуже, мы уже создали что-то…
Я глянул на него и забыл, что хотел сказать.
Серьезно?
Юри, серьезно?
Ты совсем, что ли, охуел?
Юри трясся всем телом, вытянувшись, как солдатик, смотрел на меня и… плакал. Навзрыд.
Я закрыл глаза, постоял, открыл. Подогнул больную ногу, пожелал своему Меченному ублюдку и его неугомонной жопе сгореть в Аду в скорейшем времени и перестать ебать мне мозги. Не до него сейчас.