Публику не наебешь.
Все все видят. И что Юри нервничает, и что успокаивается, и что может все — и чуть больше.
Юри набирал скорость, расходился, замедлялся, чисто вывел два каскада и дорожку между ними. Лицо у него было спокойное, ни морщинки, ни эмоции, как будто он катался во сне.
Может быть, так было не надо, может, он слишком расслабился. Мне хотелось крикнуть ему, что приближается последняя треть, а он еще не провел два важных прыжка.
Опасная она, эта последняя треть, мы с ним много раз уже по этому поводу спорили и ругались. Помнится, Яков всегда хотел, чтобы я однажды понял, каково ему со мной приходится.
Но отчего-то у меня было ощущение, что я со всеми своими вывертами за всю жизнь такого не заслужил.
Я знал музыку наизусть, считал про себя, время капало, Юри размеренно полосовал лед, вывел аксель, дорожку, и, черт, у него было секунд пятнадцать, и не дай Бог, он сделает то, что, я думал, он сделает…
— Юри, дебил, ну пожалуйста, — я говорил в сложенные руки, почти молился, мне очень хотелось закрыть по-детски глаза.
Расслабился, Никифоров, выдохнул, да, думал, утряс все? Ты же его уже неплохо знаешь, ты же должен был догадаться, что если в эту башку что попало, то это как сингулярность — ебнет и будет тебе целая вселенная, и все будет расти, расширяться, пока не сожрет кого.
Он ведь, дурень тихий, решил, что мое время жрет, мою жизнь, мое золото.
Он ведь решил доказать, что не зря.
Не зря, блядь.
Юри прыгнул.
Я все-таки зажмурился, глаза закрыл. Я не смог. Я только стоял и слушал, как орут зрители, как сходят с ума все, кто стоял со мной в ложе — дети, держащие игрушки наготове, работники катка, операторы.
Я думал о том, как легко сломать колено, неправильно приземлившись, именно в конце программы, когда ноги ватные, а пульс не слушается.
Я успел подумать о том, как кровь размазывается по льду, я вспомнил, как убился Попович много лет назад в своём чертовом костюме пирата, как Плисецкий лежал на льду — маленький, беспомощный, скорченный, волосы разметались, в лице ни кровинки, даром, что метка проснулась.
Я открыл глаза.
Мне хватило секунды на эту все сентиментальную ересь. Как любопытно течет время, как оно умеет растянуться, когда тебе до сгоревших в пепелище печенок страшно.
Я видел, как Юри закрутил четверной флип.
Мой четверной флип.
Фирменный четверной флип Русской Легенды.
На последних десяти секундах.
Вышел, упал на колено, коснулся льда, развернулся, встал, провел короткую дорожку и замер, вытянув ко мне руку. Вторую прижал к сердцу. Прости, мол, если что.
Мое сердце прыгало в горле. В ушах стучало, я не слышал ничего и никого, как ватой заложили.
А потом я побежал, припадая на разламывающуюся ногу, не чувствуя пола под собой, туфли у меня были скользкие, а в пальто стало вдруг до ужаса жарко.
Юри, поняв, стартанул по льду навстречу, глаза — плошки, лыба во весь рот, он технично объехал девчушку с плюшевым пуделем, набрал скорость.
Я несся, отстраненно и придурковато-весело думая, что вот будет хохма, если я сейчас на радостях в бортик не впишусь.
Я вписался.
Я вылетел в проем вратарским броском, успев увидеть, как Юри в последний момент пытается смягчить столкновение, тормознуть.
Я обнял его за шею, подставив ладонь под затылок — об лед мы сейчас пизданемся неслабо.
Я сгреб его, опрокидывая в полете, сами попробуйте затормозить в оксфордах на тонкой, как картонка, подошве, когда вы на шлифованном льду-то.
Я вмазался ртом в открытый рот, чувствуя, как сползает улыбка, как Юри хватает воздух от удара, от удивления, от быстрого бега. Столкнулись зубами, потом я зажмурился и поцеловал уже как надо.
Удара об лед я не почувствовал. Пальто взлетело и накрыло нас, осело на катке дохлой тряпкой.
Юри дернулся подо мной, обмяк, обнял за спину, сдаваясь. Я почувствовал, как он сжимает мое пальто на лопатках. Как он улыбается в мой рот, запрокидывает и наклоняет голову, чтобы было удобнее целовать. Какой умница все-таки.
Ух и получит он у меня, ух и получит. Я ему популярно объясню, почему не надо так делать. Инициатива, мой Юри, она ведь наказуема, дорогой.
Я поднял голову, и тут же кто-то звук включил. На мою спину тяжело шлепнулся букет цветов, к Юри подкатился плюшевый медведь и мягко боднул в макушку. Зал выл.
Юри лежал подо мной, запыхавшись, и смотрел круглыми глазами, явно интересуясь, не ебанулся ли я, часом.
А как ты со мной, значит, нормально?
Я припомнил все — и истерику на парковке, и вечер в такси, и прыжки эти чертовы неуставные, и слова его, и взгляды, и все.
— Я просто решил, что должен удивить тебя не меньше, чем ты меня.
Юри застыл, глядя почти испуганно.
А потом медленно, коварно улыбнулся. И покраснел.
Однажды Хью Джекман в гостях у Ивана Урганта в прямом эфире поцеловал последнего взасос, после объяснив это тем, что он начитан и наслышан о русской традиции при встрече в десны целоваться.
Вот и мы выкрутимся уж как-нибудь.
Метка обожгла меня последним коротким уколом и затихла. Я крепче сжал затылок Юри, подсунул предплечье, чтобы ему было мягче лежать. Юри приподнялся и обнял меня за шею.
— Спасибо,— прошептал он на ухо по-русски. И добавил: — Ой, к нам бегут.
========== 11. ==========
— Ебать ты исполняешь.
Оборачиваясь, я был уверен, что увижу Плисецкого. Но это был Гоша Попович.
На самолет мы садились один, я и Юри — до Москвы, они с Яковом — до Питера с пересадкой.
Юри дремал в кресле в зале ожидания, вылет отложили из-за погодных условий.
Гоша не поленился отыскать меня в огромном зале.
Гоша был заспанный и измученный, но ничуть не расстроенный.
— Ты тоже был хорош, — осторожно сказал я. Вообще, я мог бы сразу показать, что понял, о чем речь, и подыграть ему, но зачем? Попович был умилителен в своей экспрессии, я видел за ним будущее не хуже, чем у Юрки, главное, вовремя подбрасывать ему предмет страстей и страданий. — Я буду рад видеть тебя в следующем сезоне. Программа была хорошая, жаль, что…
— Наверное, все дело в том, что я не поцеловал свою судьбу на глазах у сотен зрителей.
— Наверное, — я пожал плечами. — Дело все равно в катании, не в судьбе.
— Не надо, — Попович покосился на Юри и отпил из необъятного стакана с плюхой «Старбакса». — Я был полностью душевно разбит, вот и подкачала драматургия.
Мне стало смешно.
— Драматургия, Гога, как раз на высшем уровне была. Ты в прыжках налажал.
— А ты, я смотрю, не шутя тренера врубил, — Гоша глянул на меня изумленно. Я мстительно вспомнил, как мы с Милой и Юркой звали его Попкой. Юри всхрапнул и повернулся набок, обнимая рюкзак. Он недосыпал.
— Я буду болеть за вас в Москве. За мелкого, конечно, тоже, но за вас больше.
— Потому что мелкий завязывает вместе шнурки на твоих коньках?
— Потому что мелкий… он же мелкий. Он не понимает того, что понимаем мы с тобой, — Гоша то ли набивался в Ванги, то ли в мои друзья. Никогда не имел ничего против, Попец был забавный, совсем не злой, к его экзальтированности и привыкнуть было можно. — Любовь, братишка. Любовь. Плисецкий ее еще не нюхал.
Какой я тебе братишка. Я сборную на лопатки бросил. Я печальный педик, Гога, я все проебал, я теперь вам никто, и славлю я чужую страну, а не нашу с тобой. И счастлив за чужой счет.
Но Гоша светился, глядя на меня. Блаженный, в самом деле.
Я был рад ему. Может, скучал по русскому говору.
— Но спящая проснулась! — Гоша театрально взмахнул рукой, чуть не расплескав свой кофе, и улыбнулся Юри, который сонно вертел головой. — Не измордовал тебя еще наш Витька?
— А? — Юри заморгал, глянул на Гошу. — Мистер Попович!
С ударением на первую «о». Я обожал его, Господи. Гоша насупился.
— Привет, Юри. Можно просто «Гоша».