— Он же Гога. Он же Жора. Он же Гора.
— Завали-ка ебальце, Витя.
Юри, улыбаясь, вертел головой, слушая русскую речь так, будто все понимал.
— У вас такая прекрасная программа была. Я не видел ее вживую, к сожалению, но потом в Интернете наверстал. Я люблю «Спящую Красавицу».
— Ты? — Гоша, если и удивился, из воспитанности не показал это в той мере, в какой мог бы. Я с некоторой опаской наблюдал, как он присаживается рядом с Юри и смотрит с хищным интересом.
Пиздец, бедный Юри.
Свободные уши для Гоши. Катастрофа.
Я давно чувствовал спиной взгляд, но все еще с ужасом наблюдал, как Юри медленно сдается под натиском. Вежливо кивает, спрашивает и переспрашивает, тревожно глядя в мрачнеющее Гошино лицо.
Потом повернулся, глянув на часы. Яков стоял памятником свободе и надежде.
— В самолет пьяным не пустят.
— Тогда кофе.
— Здесь цены бешеные.
— Да жопу-то посадить пока бесплатно можно.
Яков стоял, глядя на меня, с немым вопросом — что ты как не родной-то.
— И то правда.
Я оглянулся на Юри, и Яков разозлился.
— Не съест он его, пойдем.
— Съесть-то не съест. Но мозги вынет, — я послушно пошел за Яковом в сторону дьюти-фри. Широкая спина Якова исторгла вдруг благодушный смешок:
— Зачем фигуристу мозги, Витенька?
И правда.
Яков нашел меня, когда мне было восемь.
Я работал тогда в младшей группе при Спортивном, меня привела мать еще в четыре из расчета записать в бассейн по состоянию здоровья — я был, согласно законам жанра, щуплый астматик с врожденным пороком сердца, отлично начиналась моя замечательная жизнь. К счастью ли, к несчастью — я шмыгнул в открытую дверь, огромную, двустворчатую, обитую суровым советским кожзамом цвета говна, стоило маме отвернуться.
Как в сказке. За дверью, в огромной коробке, как рыбки в аквариуме, носились по белой простыне льда на огромной скорости, падая и поднимаясь, мальчики и девочки.
Я спустился по лестнице между трибун и уселся на последнюю скамью, с которой при моем росте было видно каток.
Мама искала меня полтора часа. Я не испытывал угрызений совести за ее зареванное лицо ни тогда, ни, тем более, сейчас. Чем дальше от людей, которые увезли меня от бабы Светы — тем лучше. Но в бассейн я идти не собирался. Не теперь.
Выгоняли из секции меня два раза, я был слишком наглый. Или слишком болезненный, начать задыхаться и хрипеть для меня было как два пальца. Со мной не желали возиться, я не проявлял никаких выдающихся талантов среди остальных в младшей группе, кроме того, что большой палец руки у меня гнулся к запястью и локтю без особого труда — но он у всех туда гнулся.
Яков тренировал юниоров — за четыре года я успел наслушаться и насмотреться, проникся и иногда бегал посмотреть на то, как катаются высокие и тонкие парни и девушки в пестрой одежде, которая отличалась от нашей скучной спортивной формы как небо от земли. На тряпки я был падок еще мелким.
В какой-то момент мне пришла в голову гениальная идея надеть коньки и смыться с занятий младшей группы на прогон к Фельцману. Маленький, но уже хитрый мозг безыскусно решил, что если однажды попасться под ноги великому человеку, он непременно меня подберет.
Так, собственно, и вышло.
Я начал радостно носиться между катающихся. Даже ноги задирал и пытался подпрыгивать, чтобы меня заметили. Стоит ли говорить, что внимания на меня никто не обратил.
Это сперва.
Потом меня уронил на лед на огромной скорости какой-то парень в синем костюме. В его честь свой первый наряд на юниорских соревнований я сделал в том же стиле. Добро я имел обыкновение помнить.
Башка крепко треснулась о лед, руки-ноги поперепутались, а потом мне и вовсе с неотвратимостью шальной пули рассекло локтевой сгиб летящим чужим коньком.
Оглядываясь назад, я иногда раздумываю, что это могла быть башка, шея, детская и совсем птичья, запястье, пальцы, что угодно. Но дуракам везет. Даже связки и сухожилия были почти целы.
Открытая рубленная рана выглядела жутко, я выл дурниной, распластавшись на катке, баюкал руку и отказывался идти на контакт хоть с кем-то. Кровища заливала серую спортивную форму и ползла по льду. Какая-то девчонка визжала, кто-то сполз в обморок. Я был уверен, что откину коньки в самом деле, сколько крови в восьмилетнем ребенке?
Потом меня сгребли и дернули куда-то вверх, согнули руку в локте и крепко сжали в кулаке. Ткнули в куртку, крепко пахнущую табаком и кошмарным одеколоном «Шипр».
— Чей такой?
— Никифоров, — промямлил я, вдруг испугавшись, что мой гениальный план не такой уж и гениальный, и мне сейчас просто починят руку, навешают пиздячиков и отпустят с миром.
— Как хоккеист прямо, глянь-ка. Не вопить. Будешь вопить— проделаю во льду прорубь и утоплю, не найдут.
Это было страшно. Вообще-то, я отлично знал, что под этим льдом только бетонная основа, но угроза звучала настолько серьезно, что я натурально обделался и запищал:
— Не надо, Яков Давыдович.
— Смотри-ка, диверсант, знает меня.
— Вас все знают, — я цеплялся за его куртку и морщился от боли.
Я могу себе вообразить, какой я был маленький, трогательный и блядски просто хитрожопый, не устоять.
Наверное, поэтому я до сих пор терпеть не могу детей. В каждом из них мне мерещится маленький Дьявол, который точно знает, чего хочет и как этого от меня добиться.
Яков отнес меня в медпункт, оттуда вызвали скорую, меня пережали, где надо, чтобы я не ушел весь до приезда кареты. Он сидел рядом, раздраженно с кем-то спорил, вызвали мою руководительницу группы и несчастного парня, который на меня упал, выдавили чистосердечное, что никто, кроме меня, не виноват, и я сам, откуда ни возьмись, из-за леса, из-за гор…
Яков послушал, кивая, выставил всех, кроме врача, смотрел, как мою крохотную руку обкалывают и перевязывают до приезда скорой.
— Ну, рассказывай.
Я оглянулся на закрывшуюся за врачом дверь.
— Я хотел к вам попасть.
— Попасть-то ты точно попал, Никифоров.
— Витя.
— Нет. Никифоров. Влез, как большой, отвечать будешь, как большой.
— Ладно, — я закивал. У меня кружилась голова, может, от потери крови, может, оттого что рядом со мной сидел сам Великий и Ужасный и, кажется, убивать меня или гнать не собирался.
Уже позднее я узнал, что в группу к нему попадают, как и ко всем смертным, по записи, не по отбору, и что отбор в сентябре, а меня-то как привели четыре года назад в августе, так и закрепили за Соколовой. И что можно было просто подойти и попроситься.
Легкие пути обычно становятся видны с возрастом. Это и есть взросление. Что я могу сказать? Взросление — это рационально, полезно, удобно и ужасно скучно.
Соколову не уволили за недосмотр. Парня того допустили до ближайших национальных. Все жили долго и счастливо, кроме меня — Яков, в назидание, послал меня нахуй и обещал, что посмотрит на меня через год. С такими швами мне, в любом случае, каток еще полгода не светил.
Разумеется, у меня было свое мнение. Якову следовало запомнить это как можно раньше.
Месяц спустя я уже сидел у знакомой коробки, заглядывая за борт и восхищенно блестя глазами. Рука уже была нормальной, я просто носил эластичную повязку на локте, которой в школе страшно гордился. Все думали, у меня там Имя.
Яков увидел меня через пару дней, подъехал — я рот открыл от плавности и стремительности этого движения, р-р-раз — и сразу через весь каток по диагонали, — поднял меня за шиворот и сунул подмышку.
— Никифоров, — говорил он, шагая по коридору, — ты по-русски понимаешь? Уже ведь не маленький.
— Вы ведь тоже, — я краев не видел совершенно. Треники и бордовая форма Якова, его крепкие плечи и ужасающий рост и металлическая цепь на левом запястье мне в разгар девяностых в мои восемь ни о чем не сказали совершенно. И я твердо знал, что детей бить нельзя. — Я же сказал, что я хочу к вам. По-русски.