Ладно. Мне нравился он всяким. Благо, он всяким и был — Юри каждый новый вечер катал Эрос по-разному.
Он то был нарочито томным, ленивым, вальяжным даже — в ту ночь он завалил меня на диване в передней номера, долго мучил, целуя и облизывая спину, искусал за задницу — я давно так не орал, — а потом, когда, наконец, взял, я уже готов был убивать. Если бы только смог, конечно. Я размазался в кричащую, матерящуюся и хныкающую биомассу, руки-ноги — желе, мозг — и тот спинной, и весь ушел к крестцу. Юри наваливался сверху, обдавая горячим дыханием затылок, и бормотал что-то по-японски. Мелодично и тихо.
Черт его знает, надо будет спросить, что именно он мне нашептывал.
В другой раз он был почти агрессивен, кидался по катку, трахал воздух, ломал руки и прогибал спину, не глядя на меня — на пустые темные трибуны. Если бы под шальной взгляд попал кто-то из забредших осветителей — упал бы мертвым.
Прыжки удались так чисто, что я жалел, что нельзя зафиксировать эту программу для зачета.
Я разложил его на полу у кровати и уселся верхом. Он искусал мне всю грудь и живот, так бился — я думал, он себе спину сломает. Не сломал. Но лопатки о ковер ссадил.
В последний вечерний прогон он был нежным, лукавым, упал на простеньком флипе, но зато… он так смотрел, так гладил себя, так закидывал голову…
В отеле пришлось остановить лифт между этажами. Юри сопротивлялся, а потом застонал и беззащитно стек по зеркальной стенке, сам расстегнул брюки, придушенно всхлипнул, когда я наклонился, заправляя волосы за ухо.
В номере мы рухнули спать, не раздеваясь.
Я видел, как Юри потягивается, расстегнув куртку, как по его голому животу под задравшейся майкой скользит свет ночника, как он улыбается, повернув голову, краснеет и тянется к моему лицу. Вытирает уголок моего рта ладонью.
— До завтра.
— До завтра.
Засыпая, я не мог не подумать, что этот день — последний.
Почему?
Я не знал. Скорее, чувствовал. То ли уже привык, что при толпе народу с нами вечно творится какая-то ебанина.
То ли уже взлелеял в себе эту неприязнь к людям — мы всякий раз вляпывались в уединение и потом не хотели из него вылезать.
Или я все еще ругал себя за то, что превратил сезон в медовый месяц.
Дорвался до сладкого.
Пришел и все опошлил.
Пусть так. Зато, как говорил Яков, искрит.
Юри никогда не был лучше, чем сегодня, пожалуй. Бог с ним, с флипом.
Он был тем самым, что я хотел из него сделать — Эрос, первобытный, естественный, единственно верный. В нем не могло быть многогранности, он должен был быть недвусмысленен, однозначен, понятен.
Красноречив.
То, как Юри запрокидывает голову, облизывает губы, покачивает бедрами, выгибает спину — я видел это каждую ночь в своей кровати. Две картинки без труда складывались в одну, становясь для зрителя самым настоящим откровением.
Я грелся на мысли, что нельзя было так кататься и при этом так не чувствовать.
Юри спал, приоткрыв рот, забыв снять очки. Я осторожно вынул дужки из-за ушей, поправил волосы. Юри дернул носом, перекатил растрепанную голову, улыбнулся, не просыпаясь. Я всегда завидовал этой его способности провалиться в сон, как в яму, до утра, ни на что не реагируя.
Это просто ты заебал его, Никифоров, — пробормотал мудак в голове. Я самодовольно улыбнулся потолку. Что есть, то есть.
На открытой тренировке Юри почти не катался, он оккупировал один угол и гонял по короткому отрезку туда-сюда одну и ту же начальную дорожку. Я не вмешивался — если ему казалось, что с каким-то элементом что-то не то, надо было просто сесть и подождать, пока Юри устанет от этого элемента.
Поэтому я потягивал воду из его термоса и лениво наблюдал за движением его ног. Мандража не было совсем, накатило какое-то усталое, философское спокойствие — все будет, как надо.
Юри затормозил резко и подкатил к бортику вплотную, я даже отшатнулся.
— Все хорошо?
— Не хорошо, — Юри забрал у меня термос и отпил. Я проводил взглядом каплю воды, которая укатилась по шее и впиталась в воротник. — Юрио.
Мы посмотрели в другой конец катка.
Юрка так летал, что остальные освободили ему добрую половину — лишь бы под горячую ногу или руку не загреметь. Сразу было видно, что что-то не так.
Лично мы с ним так и не пересеклись — все тренеры пытались растерзать время тренировок таким образом, чтобы ни один из нас не попадался на глаза противникам и катался спокойно.
Спокойно не получилось.
Юрка два раза грохнулся, только пока мы на него смотрели. Я видел отсюда, как он шипит, потирая колено, матерится, встряхивая башкой, вскидывается, — и опять катает со злостью, как будто лед ему лично что-то сделал.
Уже проходили такое. Думал, давно прошли.
Мы с Юри глянули друг на друга.
— Я видел, как он ругается с Яковом, — прошептал Юри, сделав страшные глаза. — Счастье, что только видел. Это ведь плохо.
— Это очень плохо. Он так убьется еще до выхода. Останься тут, ладно?
Юри кивнул и проводил меня взглядом, пока я обходил необъятную коробку катка, впервые не радуясь мегаломании архитекторов.
Постоял, глядя вблизи на масштабы бедствия. Юрка не выдержал первым, метнулся к ограждению, гаркнул:
— Чего?
— Здравствуйте, Юрий Андреевич, — я не мог не улыбаться.
Вытянулся, что ли. Точно на пять сантиметров подбросило. Еще вес ушел, щеки стесало до острых скул, волосы до плеч дошли, глаза — злющие, уже взрослые.
А так — все тот же, одни мослы, жилы, девчачья тонкая кожа и все нервы наружу.
Я был рад его видеть.
— У меня тренировка, давай быстрее, — Юрка поставил локти на борт и уронил голову, выдыхая.
— Быстрее? Ладно, — я дернул его за плечо, втаскивая к себе, перевалил через ограждение и поволок в темноту между трибунами за шиворот. Юрка не орал, понимая публичность сцены, но отбивался на совесть. Не в полную силу, костюм жалел. Но предъявить нечего, борется — значит, жить будет.
— Давай рассказывай.
— Чего тебе рассказать? Сказку?
— Как дед насрал в коляску. Ну?
— Ты что, извращенец, по русскому мату соскучился? Сейчас все будет, — Юрка хорохорился и дулся, и чем больше дулся, тем больше хотелось его обнять и придушить — не насовсем, а чтобы приткнулся. Как волк волчонка. К снегу придавить.
— Как дела, рассказывай. Яков на тебя жалуется.
— Здрас-сьте. Никто не жаловался еще, чего вдруг Яков?
Мне решительно не нравилось, в какую сторону это деревце растет. Никому и никогда не шло строить из себя взрослого, искушенного и всесторонне, и сзади, и спереди образованного самца.
— Юр.
Он замолчал, а потом спрятался за свои патлы.
— Дед приболел, — буркнул он, разглядывая свои коньки. — Сегодня не может.
— И все?
— Хуясе «и все»! Это мало?
— Нет, — я устыдился. Вот скотина, Никифоров. Детей нет — и в сто лет не надо. — Конечно, нет, прости, Юра, это очень серьезно.
— Да ты издеваешься, что ли?
— Нет, — я, правда, не знал, как ему показать. — Я вот тоже скучаю по взрослой заботе. Некому иногда по башке погладить.
— Да что ты, бедный ты мой, — Юрка глянул зло. Все, хорош. Я сгреб его в крепкий захват, почти борцовский — только так его и можно было обнимать.
— Правда. Раньше бабка была, потом Яков. А теперь никого.
— Сам виноват. Пусть тебя свинья теперь обнимает.
— Он младше меня. Нам всем иногда нужен кто-то сверху.
Помолчали. Потом Юрка глухо заржал мне в грудь и выдавил:
— Фу, блядь. Как тебя земля держит, мудила.
Я отпустил его. Юрка поправил волосы и фыркнул:
— Как-то ты размяк, что ли. Вот смотрю — и раньше прибить хотелось, прямо с вертухи.
— А теперь?
— А теперь… санитаров вызвать? Больной какой-то.
— Странно. Вроде предохраняюсь.
Юрка открыл рот и медленно, совершенно потрясающе покраснел.
— Да ты… бля, уйди, а? Иди к Кацудону, он у тебя опасный, пизданется на ровном месте и все, допрыгался, инвалидность.