Лилия при желании была еще громче — она орать умела так, что стекла дрожали. Зато двигалась бесшумно, на любых каблуках, только шелками шуршала и жемчугами звенела.
Мне было тринадцать и я пялился. Это нормально. То на Плисецкую, то на Лилию.
— Вы красивее, — наконец, заключил я. Лилия глянула на меня, подняв аккуратно вычерченные брови:
— Еще раз?
— Вы красивее, чем Плисецкая.
— Батюшки. Ну, спасибо, Виктор, что тут скажешь, — она не улыбнулась. Лилия вообще никогда не улыбалась. И всегда звала меня полным именем. — Ты тоже красивее, чем Плисецкая.
Я побурел и уткнулся в тарелку. Лилия спрыгнула со стойки и отошла к окну, выглянула во двор. Потом театрально всплеснула руками и заорала, я чуть вилку не выронил:
— Ну куда! Ну я же сказала, не надо такую крысу, Господи, что за человек! Как ее чесать-то потом, все будет в колтунах!
Я обмер, не зная, куда спрятаться, Лилия кинулась в коридор и зазвенела дверными цепочками. Я сидел и слушал, быстро глотая, возможно, последнюю яичницу в моей жизни.
Громыхнул бас Якова, Лилия на лестничной площадке сорвалась в визг, усиленное стократ эхо не давало точно понять, что именно они орут.
Я, как и любой ребенок, наверное, пришел в искренний ужас, слушая ссору взрослых. Ругань родителей меня так никогда не пугала, наверное, потому, что к родителям я всегда был привязан намного меньше, чем к этим двоим.
Потом наступила тишина, как отрезали. Я сполз с барного стула и осторожно выглянул в коридор. Яков и Лилия яростно целовались возле полки для обуви над бесформенным свертком, в котором я, оправившись от шока, узнал любимую кожанку Якова.
Кожанка шевельнулась, завозилась в громадных ручищах Якова, а потом из нее тоненько и звонко потекло — прямо Лилии на домашние бархатные туфли, украшенные перьями. Яков выдрался из объятий с жутковатым звуком и выругался на весь коридор:
— Еб твою мать! Что ты стоишь, тряпку принеси!
Я поспешно воспользовался шансом и дал деру в ванную.
После выяснилось, что я от ужаса притащил и вытер лужу любимым полотенцем Лилии. Да и шикарные тапочки пришлось выбросить.
Лилия, наоравшись, закрылась в своей комнате. Яков мрачно пил на кухне из ее фляжки.
Я сидел на полу в коридоре, прижимая к себе крохотного, очень толстого и лохматого щенка с такой кудрявой рыжей челкой и ушами, что глаз-бусинок было толком не видать. Щенок тоненько попискивал и лизал мои дрожащие пальцы.
Через год Яков и Лилия развелись.
Маккачин наглотался какой-то херни, из торопливого рассказа Юри и сбивчивой и слезливой речи Кацуки-старшего по телефону я понял, что он просто стырил какую-то сдобу и по известной собачьей традиции наебнул целиком, из расчета — главное, спиздить, потом прожую. Дыхательные пути забило, и нет бы проблеваться, Маккачин вдруг вспомнил, сколько ему уже лет, и хватанул сердечный приступ.
Наш самолет нарезал круги над Токио, облачность была дерьмовая, в шесть утра дохрена чего взлетало, и приземлиться сразу никак не светило.
Юри, прощаясь, крепко сдавил меня за плечи и ткнулся лбом в шею, у него были горячие щеки, а очки, врезавшиеся мне под ухом — ледяные.
— Не думай обо мне, я все сделаю, как надо.
— Не думай о том, что меня нет, — почти мстительно пробормотал я, — с тобой будет Яков. Яков — это как три меня. Он настоящий мастер, и он очень добрый, не стесняйся его и говори все, что тебе нужно.
Юри закивал. Я пригладил топорщащиеся волосы на его макушке.
С Яковом Юри точно не пропадет. Якову можно доверить что угодно, у него выживет и умирающий младенец, и арабский террорист не забалует.
Юри нельзя было доверить самому себе. Вот тут повеселее было все. Если его оставить наедине с собой — может случиться все, что угодно. Вот я сейчас разожму руки, отпущу его, он повернется, пойдет, надумает сам себе какой-нибудь херни, и все, туши свет.
Но Юри заглядывал мне в лицо, уверенно улыбался, чуть сдвинув брови, и был такой… маленький и храбрый, что у меня сердце щемило.
Маленький. Это он-то маленький. Давайте-ка об этом поговорим.
Юри обнял меня снова, а потом отошел на шаг и посмотрел на меня в последний раз. Отвернулся и быстро ушел, я ничего сделать не успел, он просто юркнул в толпу провожающих, надвинув маску.
Я боялся, что он банально потеряется, а потом одернул себя — твою мать, Никифоров, ему двадцать три.
Завтра исполняется.
Пизда рулю.
Я бежал на регистрацию так, что у меня пятки зад задевали. Руки тряслись, пока я искал в списке контактов нужный номер. Ответили почти сразу и очень раздраженно:
— Чего тебе? Чемодан забыл?
— Окажи мне одну услугу.
На том конце помолчали. Я ждал реакции.
— Ну? Алло?
— Завтра у Юри день рождения. Ему будет двадцать три. А он один в чужом городе.
— И ты хочешь, чтобы я просрал ему, что ли? А может, я еще схожу сейчас, обваляюсь в перьях и с Останкино прыгну?
— Нет, — меня душил нервный смех, — не надо. Лишнее. Выложись завтра на свои любимые сто двадцать.
— Сто пятьдесят.
— Пусть так. Юрка, поздравь его. Так, чтобы он не был… чтобы ему одиноко не было.
— Я похож на того, кто умеет сердечно поздравлять? Куплю ему открытку, зачитаю стишок, стоя, под водочку, под Михайлова попляшем…
— Юра, пожалуйста. Мне некого больше попросить.
— А ты не боишься, что я твою свинью на хаш пущу от большой любви?
Вообще-то, был еще Яков, но и я так оборзел.
Лилия до сих пор помнила про подвиги Маккачина и много лет по-детски лелеяла обиду. Женщины.
— Ладно, — помолчав, буркнул Юрка. — Только потому, что ты когда-то был пиздатым фигуристом.
— Да хоть бы и поэтому. Не потому, что ты хороший человек?
— Ни в коем случае. Все, давай, до свидания.
Юрка повесил трубку. Я не помню, сколько стоял, улыбаясь, как придурок.
В аэропорту Токио было людно. Встречала меня Минако на своей машине. Она дождалась, пока я вывалюсь из толпы на выходе, и по-мужицки попыталась перехватить мои чемоданы. Пришлось остановиться и строго на нее посмотреть. Минако смешалась, а потом вдруг вскрикнула:
— Виктор, на тебе лица нет!
— Неправда, оно на месте, и оно на миллион, — я потащил ее за локоть к выходам на парковку. Минако бежала, стуча каблучками, задыхаясь, и, кажется, материлась по-японски.
Она молчала, пока я грузил чемодан в багажник ее крохотного «Субару», молчала, садясь за руль и пристегиваясь, молчала, выруливая с парковки. И только когда мимо нас поплыли загородные ландшафты, безлюдные длинные ряды деревьев и редкие машины, она пробормотала:
— Как там Юри?
— Он умница, — я стукнулся затылком о подголовник. — Уверен, он все сможет. Я ему не нужен, чтобы быть потрясающим.
— Он все сделает хорошо, только потому что ты так о нем думаешь, — Минако заулыбалась. — Главное, не показывай ему, что волнуешься.
— Я? Да у меня вечно покерфейс.
— Юри не дурак, — Минако быстро глянула на меня. — Он, может, придурок, но не дурак.
Блестяще. А я два года бился, чтобы это сформулировать. Аж завидно стало.
Помолчали.
— Маккачин?
— Я не была в ветеринарной клинике. У Кацуки-сан там подвязки, должны сделать все, что необходимо. Клиника в паре кварталов от курорта, все было очень быстро, сразу же, как Мари нашла… Его уже должны были прооперировать. Мы поедем сразу туда…
— Нет, — я вскинулся. — Мне надо сначала в Ю-Топию. Пожалуйста, Минако.
Сам не знаю, зачем. Вещи бросить, умыть рожу, просто… успокоиться. Это место всегда успокаивало, расхолаживало, мне физически туда хотелось, из животного страха, инстинкта, не знаю. Дух перевести.
— Ладно, — медленно, как дебилу, произнесла Минако. — Заедем. Возьмем документы на пса, Мари говорила, что они забыли ветеринарный паспорт впопыхах.
Я кивнул. Минако сжала руль.