Виктория. Вик-чан. Ясно, понятно.
Еще как представляю, мое сокровище. Еще как.
— Так что, выпьем?
— Нет, — я поднялся и отряхнул пальто, — не выпьем. Поехали в больницу. Как Юри велел. Я буду с собакой.
— А я выпью, тяжелый день,— Минако вышла из комнаты. Я рванул за ней, находиться здесь одному было не по себе.
Я лыбил жало всю дорогу до больницы — Минако приложилась-таки, и мы пошли пешком, под ручку. Я слушал, а она, перенервничав, взахлеб рассказывала мне, как они с родителями Юри подарили ему эту собаку на день рождения, как Юри убежал рыдать в свою комнату, как он спал, обнимая щенка, и чуть не придавил во сне. Как он бегал с распечатанной статьей из интернета, где я с Маккачином на всю страницу, и придирчиво сравнивал своего пуделя и моего.
Минако смешно мотало из стороны в сторону, я следил, чтобы она не вывалилась с тротуара на проезжую часть.
Мне было так хорошо, как давно не было.
Я смотрел на часы. По московскому времени до выступления Юри оставалось два часа.
— А все-таки неудобно, что ты водить не умеешь, — Минако ткнула меня пальцем в грудь. — Лед-то не везде постелен, а?
— И не говори, моя хорошая,— я улыбался ей, прохожим, вечному рыбаку на мосту — сколько помню, он всегда там стоял, как кремлевский часовой. И ни разу нихрена не поймал.
Пройтись пешком после бесконечных самолетов и такси было просто потрясающе.
Я тоскливо посмотрел на каток Хасецу и быстро отвел глаза.
Минако остановилась и повисла на мне.
— Я устала идти. Тут в гору.
Устала? Ладно.
Я подхватил ее на руки, благословляя профессиональную конституцию всех балерин, действующих и в отставке — она ничего не весила. Ну или я был на адреналине.
Тугой ледяной комок в животе медленно развязывался, отпускал, таял. Я шел, слушая, как сопит Минако, уронив голову на мое плечо, смотрел, как приближается белое здание больницы, думал о своей собаке. О Юри. О Якове. О Юрке.
Два часа. За два часа я успею заново намотать себе кишки на кулак. Пока же было так хорошо, так спокойно, что я то и дело прикрывал глаза и глубоко вдыхал. Слева дышал океан, справа неспешно проползали редкие машины — семейные пикапчики с узкоглазыми детишками в окнах, и пузатые белые грузовики с рыбой и зеленью. Минако ковыряла пуговицу на моем пальто.
— Ты поцеловал его.
— Я помню.
— В прямом эфире.
— Да.
— Что ты сейчас скажешь его маме и сестренке?
— Я скажу: «Здравствуйте, Юри передает вам привет». И еще скажу: «Спасибо за то, что позаботились о Маккачине. Аригато».
— Виктор, — Минако поправила воротник моего пальто, — почему тебе стало плохо в машине?
— Нервишки шалят, милая.
— Виктор.
— Переволновался и не спал в самолете.
Минако помолчала.
— Ладно, хватит. Поставь меня. Почему ты хромаешь?
— Старая травма. Не обращай внимания.
— Что стряслось?
— Я был подающим надежды Королем Льда, уверенным шагом шел к тому, чтобы скинуть с трона Евгения Плющенко, а потом мне в колено стрела попала.
Минако хрюкнула и захихикала в мое плечо. Я поставил ее на ноги на больничной парковке. Она разгладила на мне пальто и заботливо поправила волосы.
— Я всегда знала, что ты не просто так сюда приехал. Мы гадали, кто это будет, долго, знали только, что русский.
— Что?
— Юри бредил тобой, мы даже не сомневались, что девушку хорошую он себе в Японии не найдет. Даже если его самого тут найдут толпы хороших девушек — за него уже все решено.
— Я рад, что приехал.
Молодец, Никифоров. Хороший, правильный, нейтральный ответ.
Минако подмигнула:
— Еще бы!
И зашагала к стеклянным дверям.
Я вынул из кармана разрывающийся телефон и отошел к скамейке. Сел.
Голос Якова из-за помех был хриплым и далеким.
— Кобелина в порядке? — первым делом спросил он. Я усмехнулся. Не то чтобы моя собака развалила его брак, но Яков Маккачина не жаловал. Кроме того, это из-за моего пса на Якова свалилось аж тройное тренерство— Мила, Юра, а теперь еще и Юри.
— Да, слава Богу. Прооперировали, живой, оклемается.
— Отлично, — буркнул Яков и заговорил по-английски: — С псом все в порядке, слышишь? Прекращай мне этот цирк тут.
— Яков?
— Алло, — Яков вернулся. — Смысла лететь в Россию нет. Перехватишь своего суслика сразу в Барселоне, если что.
— А если не что?
— Я сказал — перехватишь! Посмотрел я тут, как он катается. Шансы есть, не дрейфить.
То, что это говорил Яков, было просто восхитительно. Я растекся по скамейке.
— Как он себя чувствует?
— Сейчас нормально, жить будет. Но, блядь, с тебя стол за этот геморрой. Я думал, у нас Плисецкий проблемный.
Откуда-то с периферии донеслось гневное:
— Сам ты проблемный!
— Что? — я сел ровнее, — Яков, я тебя не очень понял…
— Упал, — коротко рубанул Яков. — Прямо на тренировке утренней, я каток выбил для своих и его взял, он крутанулся пару раз — и мордой в лед. Сознание потерял на несколько минут. Сказали, давление скакнуло.
Нет.
Нет, нет, что за… Все было нормально!
— Он цел?
— Он огурцом, — Яков отдалился, видимо, оглянулся на кого-то посмотреть. — А мне валерьянку пить.
— Яков, по медицинским…
— Ничего не нашли. Рекомендовали сняться и посидеть, но он чуть драться с врачом не полез. Дикий он у тебя, пиздец. Вон, сидит, зыркает. Говорить будешь? Только не долго, ты и так мне до пенсии должен…
— Виктор?
— Юри, — я закрыл глаза. — Уйди куда-нибудь, где ты будешь один.
— Я… ладно, сейчас.
Я слушал, как он возится, шуршит чем-то, с кем-то негромко говорит.
— Виктор.
— Юри, — я откашлялся и начал снова, — с Днем Рождения.
Юри помолчал ровно до того момента, как у меня начало подкатывать к горлу.
— Спасибо, Виктор, — выпалил он, задыхаясь. — Спасибо! Я рад, что ты помнишь…
Какой ты у меня придурок. Как точно Минако выбрала слово. Придурок.
— Юри, — я откашлялся. В горле сохло, хоть ты сдохни, — если ты еще раз упадешь, я спишу тебя лично. Ты слышишь? На весь остаток сезона, до следующего года, ты будешь лежать, если надо, ездить в инвалидном кресле. Я не угрожаю. Это будет, потому что это разумно. Ты должен меня понять.
— Да, — Юри отозвался задушенно. — Я слышу. Я понял.
— Что тебе подарить? На день Рождения.
Я ненавидел этот вопрос всеми силами души, с детства, но мне было интересно, что Юри скажет.
— Скажи мне, что Маккачин в порядке.
— Он в порядке. Я возьму его с собой в Барселону.
Юри молчал.
— Юри?
В трубке что-то треснуло, щелкнуло, зашуршало.
— Юри!
— Я слышу, Виктор. Спасибо, что ты именно это сказал. У меня не было подарка лучше.
— Я буду ждать тебя в Барселоне.
— Спасибо, Виктор.
Он сбросил раньше, чем я успел сморозить кое-что еще.
Вместо Юри это услышала пожилая пара японцев, их жирная персидская кошка, мальчик с игуаной и медсестра с сигаретой.
— Я люблю тебя, Юри.
Я посидел с закрытыми глазами. После такой фразы, после такого момента в кино обычно один из нас ломает шею на льду, безвозвратно калечится, умирает в реанимации от пропоротой коньком башки.
Или самолеты падают. Или терракт в аэропорту. Или вот сейчас, прямо сейчас у меня прихватит сердце от нежности и ужаса.
Я посидел и подождал еще. Ничего не произошло.
Признаюсь, вставать и идти до дверей больницы мне никогда еще так страшно.
Трансляцию мы смотрели уже в Ю-Топии. Нишигори с выводком набились к нам как раз в рекламной паузе.
Я сидел между Минако и Мари, замотанный в белую простыню с иероглифами «Юри, вперед!», и держал на коленях спящего Маккачина.
Иногда я поворачивал голову, чтобы посмотреть на чету Кацуки, которые сидели рядышком у стены, держа друг друга за руки. На их ладонях были ровные темные иероглифы.