Я смотрел на их пальцы, на их лица — к старости почти ставшие одинаковыми, круглые, улыбчивые, морщинистые, краснел и отворачивался.
Здравствуйте, я Виктор Никифоров, и я трахнул вашего драгоценного сына. А потом он меня. И эх, раз, да еще раз…
Это из-за меня он такой неуверенный, это из-за меня он там падает в обморок, боится проиграть, боится потерять переходящий приз — одного стареющего русского козла. Благодарит за веру в себя, как будто я ему миллиард евро подарил.
Помните его в первый сезон? Улыбчивый, уверенный мальчик. Надежда Японии. Помните? Забудьте.
А я из-за него такой. Рыдаю в собаку, пью саке, хочу попадать вам в ноги, дайте мне еще пару стопок, и я готов. Умираю от ужаса, глядя на экран. Нога забинтована и обколота обезболивающим, которое я выторговал у врачей в клинике. Сто евро, незаконно, стремно, а потом уже наплевать — до Ю-Топиия зато бежал, летел, как заяц с барабаном.
Смотрите, вот он, мое сокровище, моя беда, моя поздняя, и, кажется, последняя любовь — меня просто никогда больше ни на что такое же не хватит, я допрыгался.
Вот он, в прекрасном синем костюме, бледный, как луна, как японская актриса на темной сцене, умные ребята с прямыми руками гасят в зале свет и роняют на него синий луч прожектора, и лицо делается белым, глаза — черные, огромные, бесконечно красивые, губы — в узкую линию, волнуется.
Вот он смотрит прямо в камеру. Вот он вскидывает руки и запрокидывает голову, показывая беззащитную шею. Вот он, берет разгон, рисует дорожку, прыгает в дрожащий, неуверенный флип, во второй, поворачивается к камере гибкой, длинной спиной — блестки на пиджаке подрагивают и волнуются, как рыбья чешуя.
Маккачин, слабый от наркоза, просыпается и вертит тяжелой башкой, смотрит на экран, и вдруг слабо, но отчетливо бьет хвостом. Он узнал Юри.
Юри разбегается и прыгает тройной сальхов. Каскад, риттбергер, дорожка. Тройной тулуп.
Оператора хочется найти и долго бить ногами. Он переключает крупный план на общий совершенно не вовремя, я не успеваю разглядеть лицо Юри, и не успеваю считать прыжок.
Юри хорош, Юри очевидно волнуется, я вижу в прыжках и движениях вялость и неуверенность, но может быть, мне уже мерещится.
Он же обещал, что мое отсутствие не помешает.
Он опять делает что-то не то, то, чего мы с ним не планировали.
Он прыгает четверной вместо тройного в последней трети, без разгона, без скорости, без предупреждения. Просто берет и крутит четверной лутц.
Переставляет элементы, как ему вздумается, не смотрит никуда, ни на кого в особенности.
Замирает, вытянув руку, в пустоту. Не к Якову. Не на трибуны. Куда-то между жюри и слепым просветом в рядах.
Закрывает лицо руками и устало садится прямо на лед.
Вся комната смотрит на меня, я хочу спрятаться за Маккачина, но он сегодня подгулял— слишком маленький, слабый, едва живой.
Я хочу сказать: «Простите меня за все».
Не смотрите на меня так. Пожалуйста.
Мари тихо говорит:
— Виктор. Он прекрасен.
Нихрена он не прекрасен, Марусенька. Он устал, он зря так обошелся с надежной и отработанной схемой программы, он сейчас получит отборных пиздюлей от Якова, он загонял себя и не сделал последний прыжок чисто, а в начале затормозил слишком, долго расходился.
Юко обнимает меня за шею, и я бы испугался гнева ее ревнивого мужа, но ее муж обнимает меня с другой стороны, пытаясь выдавить кишки.
Слова Минако не хотят выходить у меня из головы: «Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать — не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет».
Нет.
Единственный вопрос — почему я еще здесь?
На экране Яков замирает, как стена, когда Юри кидается ему на шею. Потом неуверенно обнимает в ответ, похлопывает по спине.
Он прошел. Баллов хватило. Юри едет в Барселону.
Уже после, когда немного отошло от головы, я дозвонился до Москвы еще раз. Юри ответил заспанным голосом, что он не спит, нет, Виктор, вообще ни разу, что Юрио отличный парень и просто потрясающе поздравил его с днем Рождения, что не надо лететь в Барселону, Маккачин не перенесет перелет, и он прилетит сам, чтобы повидать меня и пса. Что Юрио показал ему Москву, много рассказывал про свое детство и обещал познакомить с дедушкой, а еще что у Юрио очень красивая метка — он даже хвастался ей в обмен на метку Юри.
Метку. Юри.
Я сел, и одеяло сползло на пол. Маккачин дернул лапами во сне.
— Метку. Ты показал ему метку?
— Нет, не показал, — Юри помялся, — это сложно, она не на самом очевидном месте.
— Как вышло, что я никогда ее не видел, Юри?
Юри молчал долго. Наверное, слушал, как внутри меня что-то с треском ломается и валится.
— Я же сказал, Виктор. Ее сложно увидеть.
— Я видел тебя всего.
— Нет, — спокойно сказал Юри, да вы посмотрите на него, прямо Будда, — не всего.
Почему-то от этих слов кровь бросилась в голову. Я снова аккуратненько, без резких движений, лег.
Мне очень хотелось что-нибудь срочно разорвать, убить, сломать, порвать.
Плисецкий знает про метку Юри. Так вот запросто и спокойно, ты — мне, я — тебе.
— Юри, почему ты никогда не говорил, что у тебя есть метка?
— Потому что ты никогда не спрашивал, — застенчиво ответил Юри.
Шах и мат. Лапать лапал, во все дыры заглянул, а спросить — не царское это дело, да, Никифоров?
— Юри, — я задохнулся, подавился воздухом, быстро перевернулся на живот. — Кто у тебя на метке?
Юри умел держать паузу. На этот раз так долго, что я был уверен, что он отключился.
— Юри?
— Это… не имеет значения, Виктор. Правда. Я тоже на твою метку никогда не смотрел.
— Юри, я должен знать.
Вообще-то, нет. Не должен. Мне насрать. Я уже плавал в этом всем, я знаю, что при желании можно вообще все, наплевать на природу, быть вместе, если так хочется.
— Юри?
— Я, — Юри набрал воздуха и прошептал так, что мне пришлось вдавить телефон в ухо: — Я не знаю, Виктор.
— Что?
— Я пытался, правда пытался разобрать, — Юри, кажется, шмыгнул носом, — еще когда был маленьким, мы всей семьей сидели, пытались понять, что там написано, но там такой почерк, там как будто роспись чья-то! Я думал, это будут иероглифы, то есть, не то чтобы я прямо ждал своего соулмэйта, без него столько людей живет, и я проживу, тем более, я ведь не один, у меня есть ты, какая разница, да? Там были не иероглифы, как у Мари, там какая-то линейная надпись, я даже не знаю, какой это язык, мы с мамой и папой ни одной буквы не поняли! Виктор? Виктор, ты там?
Виктор был не там.
Абонент не абонент.
Виктор Никифоров лежал бревном, закрыл лицо руками, и грыз мякоть ладони, чтобы не заорать на радостях на весь дом.
— Виктор, — безнадежно позвал Юри. Я быстро перекатился и прижался к трубке щекой.
— Да, Юри. Я здесь. Это очень, очень хорошо, что ты не знаешь, кто там. Потому что это и правда не имеет значения, понимаешь? Совсем никакого! К черту это дерьмо!
— Да? — осторожно спросил Юри. Я прямо видел, как он прижимает трубку к уху и быстро вытирает кулаком глаза, сбивая очки.
— Да.
— Но ты сказал, тебе важно знать…
— Врага надо знать хотя бы по имени, и, следовательно, в лицо.
— Зачем?
— Чтобы бить его в это лицо, зачем же еще!
— Не надо бить его в лицо, — испугался Юри. Я захохотал в подушку.
— Не будем бить его в лицо. Пусть он в жопу идет со своим лицом, в самом деле. Повтори.
— Пусть он в жопу идет со своим лицом, в самом деле, — бодро отчеканил Юри.
Я зажмурился. От улыбки ломило скулы.
Что мы делаем оба.
Что. Мы. Творим.
Я только что заставил его отказаться от своей судьбы.
Мне-то терять что, я давно отказался. Но я оставил Юри без будущего. Теперь я, как честный человек, просто обязан…
— Виктор?
Я снова перекатился на живот и сложился пополам, сползая с футона. Пол был холодным и неожиданно неприятным на ощупь, рисунок дерева врезался в лоб и в висок, я вдруг услышал свой пульс так громко, будто кто-то рядом сидел и бил в барабан.