Еще бы ты не был рад.
— Я так волновался.
О, да.
— Поздравляю с пропуском в финал, — я даже поцеловать его не мог, на нас пялились во все глаза. Я только накрыл губами ухо, зарылся носом в волосы. — Юри.
— Спасибо, — Юри боднул меня виском в щеку, легко потерся. Потом вырвался и отступил на шаг назад, глотнул воздуху.
Что-то нехорошо дернуло под ребрами. Я еще улыбался.
— Виктор, — Юри говорил теперь медленно и тихо, — будь моим тренером всегда. Пока я не уйду из катания.
Ишь ты какой.
Он же понимает, о чем он просит, да?
Я же сам понимаю, правда? Освоил сложную науку японских метафор, эвфемизмов и иносказаний?
Сердце пыталось выпрыгнуть нахрен, колотило в горло.
— Не уходи из катания, — я обнял его опять, черт, легче, когда в глаза не смотришь. — Не надо уходить из катания, да?
Юри засмеялся мне в ухо — негромко, шуршаще.
Я чувствовал, что щека у него влажная.
Наверное, Маккачин, говнюк такой, допрыгнул и по-своему облобызал.
В такси мы сидели, задевая колени коленями, смотрели в окна. На сиденье между нами гордо восседал Маккачин, довольно щурясь, его поглаживали сразу две руки, сталкиваясь и путаясь пальцами в шерсти. Я тогда глядел прямо перед собой, боковым зрением отмечая, как краснеет Юри.
Водитель косился в зеркало заднего вида.
Потом что-то пробормотал под нос по-своему и открыл окно.
Мне хотелось смеяться. Хотелось похлопать по плечу — терпи, брат, думаешь, нам легко?
Юри поглядывал на меня, блестя глазами.
Мне хотелось попросить таксиста ехать побыстрее, но таксист говорил только по-японски, узнал нас с Юри, судя по лицу, а мы и так уже уронили свой моральный облик ниже некуда.
Пересев в метро, молчали, глядя по сторонам. Юри подписал пару бумажек, сфотографировался с толпой визжащих девочек. Я стоял, раздумывая, когда подойдет следующий поезд на смену только что проебанному, когда меня окликнули:
— Виктор-сан!
Я обернулся. Юри виновато улыбался, на его шее висла девчушка.
— Вы должны сфотографироваться с Юри-сан!
Я чуть не поморщился от поганого английского. Скажи спасибо, Никифоров, что с тобой на нем говорят, не по-японски.
— Я? Не вы? — говорить я хотел мягко, но поезд-то подошел уже.
Ладно. Наверное, я просто всегда теперь немного нервничал в метро. Понятное дело.
Окей, меня бесило все, что меня задерживало. Я понимал, насколько важно общение с поклонниками, как никто, но.
Мне надо было поговорить с Юри.
Мне очень надо было с ним поговорить. Хрень, как показывает опыт, могла начать твориться в любую минуту. Я и так уже достаточно упустил. Спасибо.
Мне надо было привезти его и Маккачина домой, мне надо было сделать Маккачину его ежедневные уколы, потом принять душ, потом затащить Юри в комнату и, наконец, поцеловать его, еб твою мать, всего-то навсего.
Юри подошел, мягко забрал у меня поводок, встал справа. Нерешительно улыбнулся.
Я обнял его за плечи и нагнул голову, чтобы поместиться в кадр.
Да быстрее же, Господи.
Маккачин, чувствуя мое настроение, тянул поводок.
Верещащих девушек унесло вместе со станцией, когда я успел запрыгнуть на подножку с чемоданами. Юривлетел следом, обхватив Маккачина поперек пуза.
Вид у него был смешной — взмыленный, взъерошенный.
Мы сели в почти пустой вагон, компанию нам составил старичок — в том уже возрасте, когда кажется, что человек все время спит с открытыми глазами. Он разглядывал мое лицо, не моргая, и я понадеялся, что он слепой.
Глаза были мутно-серые, прозрачные, умные. Старичок пялился на меня две станции, а потом сошел — и мы остались одни.
Пустой вагон покачивался, пестрел то теплым полуденным солнцем, то зеленью, то мутным молочным светом, когда поезд несло по стеклянному мосту над заливом.
Юри сидел напротив меня, Маккачин вытянулся рядом с ним на сиденье, пристроив башку на колене.
Я разглядывал его лицо, он — мое, и я считал про себя, чуть не молился — вот, сейчас, сейчас начнется, не дай Бог, пожалуйста, не трогай его, не трогай его только.
Как бабушка делала в детстве. У кошечки боли, у собачки боли.
У Меркель боли, у Трампа боли, у Обамы — отвались, а у Юри не боли. Подую-поцелую, колдую — прошло.
Юри смотрел на меня темным взглядом, мелькающий свет создавал ощущение, что зрачка нет — только бархатистая, почти черная радужка без конца и края, без блика, провались и не заметишь.
Мы кинулись навстречу друг другу одновременно, цепляясь за волосы, за одежду, за лицо, хватая за шеи, зацеловывая и задыхаясь, я разве что зубами не грыз — у Юри Гран-При, у него открытый костюм… Юри обхватил мое лицо ладонями, погладил скулы, а потом, ахнув, зажмурился и поцеловал, вмазался ртом в рот, как воздуха глотнул. Он целовался так сладко, так загнанно, что мне опять казалось, что он пытается что-то успеть.
Я гладил его по голове, по плечам, обводил пальцами бьющуюся жилку на шее, скользнул по затылку — забылся, я просто безумно это любил, вплести пальцы в волосы, потянуть, пригладить, сгрести за загривок…
Когда Юри вдруг громко застонал, меня кипятком обварило, блядь, я опять, я же забыл, я же…
Если твою метку трогает кто-то чужой — это ведь больно.
Я вспомнил, как пьяным разодрал ему затылок в кровь, и меня затошнило. Юри хватал ртом воздух, вцепившись в мои запястья. Он всегда кричал. Он кричал, не потому, что ему там так нравится, Никифоров, ты просто…
Я пытался убрать руки, я перепугался до зеленых чертей.
— Юри! Юри, прости, прости, я идиот, я же забыл, что у тебя она там!
Юри вскинул на меня мутные пустые глаза:
— Еще.
— Что?
— Еще,— Юри погладил пальцами мои ладони, обвел выступившие вены, качнулся вперед, как пьяный. Его вело. — Не прекращай.
— Ты уверен?
— Да, — Юри снова закрыл глаза, потерся щекой о мою ладонь — как кошка. — Еще. Пожалуйста.
Это его «пожалуйста» всегда было волшебным словом, не имевшим никакого отношения к вежливости.
Я, помедлив, запустил пятерню в его волосы, провел, легко касаясь кожи головы, погладил там, где совсем тонкие прозрачные волоски на шее переходят в густые и жесткие, постепенно, забрался в затылочную ямку, скользнул выше.Юри вздрогнул.
— Больно?
— Нет.
Нет.
— Ты… ты не врешь мне?
Юри дернул горлом, шумно сглотнув, качнулся и поймал мое лицо, притягивая в поцелуй. От него обдало таким жаром, что я подался вперед и чуть не упал. Каждый раз, когда я поглаживал его затылок, оттягивал волосы, чуть царапая ногтями, он дрожал всем телом и стонал в поцелуй — низко и хрипло.
— Я не понимаю, — я пытался сказать, я все хотел спросить — почему тебе не больно, я хотел открыть свою сумку и показать рецепты врача, я даже в чертову допинговую комиссию звонил, уточнил реестр разрешенных обезболивающих, я же боюсь, дурак, что, если ты у меня сейчас тут отрубишься опять, блядь?
— Виктор, — Юри бормотал в мои губы, жмурился, краснел и задыхался, — Виктор.
Сколько раз его так вот накрывало? Сколько раз он без меня — из-за меня — падал, загибался, затылок — не нога, каково это, когда башку отрывают?
Если каждый раз, когда мы с ним…
Может, его соулмэйт не активировался, Юри не встретил его, потому и не болит ничего?
Но у меня же болело и раньше, еще при Шурочке, однажды она неосторожно погладила меня по ноге, и я чуть не сдох…
Мысли о Шурочке были настолько чужими и странными сейчас, что меня замутило. Юри ахнул, запрокидывая голову, когда я неосознанно сжал пальцы в его волосах крепче.
Может, он мазохист? Разве я сам не мазохист, а? Еще какой. Не цепи и плетки все решают ведь, совсем нет…
— Юри. Подожди. Ты… ты точно в порядке?
Юри открыл слезящиеся глаза. Облизал губы.
— До следующей станции пара минут.
— Что?
— Нет, — он поймал мою руку, хватка у него была неожиданно сильная, глаза — страшные, почти пустые. — Не убирай, оставь так, пожалуйста, пожалуйста…