Его трясло.
Я понятия не имел, что делать. Я обнял его, перетащив на свое сиденье — Маккачин где-то в другом мире возмущенно ругнулся, — прижал к себе, обхватил за шею, стянул волосы на затылке в кулак и пробормотал в запрокинутую шею:
— Так?
— Да, — Юри закрыл глаза. — Боже.
Меня колотило. Юри обнял меня — нет, уронил руки вдоль моей спины, повис куклой. Я гладил его по волосам, сжимал, давил, царапал.
Кожа была горячей.
Я боялся… всего. Больше прочего меня напрягало то, что я не знал, что происходит.
Юри медленно выпрямился и поцеловал меня, приподняв подбородок. Я осторожно разжал пальцы, убрал руку.
Твою мать.
Юри, шатаясь, слез с меня и пересел обратно на сиденье. Пошарил вслепую рядом, нашел улетевшие очки, надел.
Потер лоб, убирая со лба волосы. Глянул затравленно.
— Прости.
— За что? — я следил за ним с ужасом. Юри нервно улыбнулся:
— До дома не дотерпел.
— Ты точно в порядке?
— Я? — Юри пытался пригладить волосы. — Нет. Я точно не в порядке.
Двери открылись, впуская толпу бабулек с огромными сумками продуктов. Вот ведь. Поезд японский, а бабки — точно наши.
Я смотрел на Юри всю дорогу. Вид у него было потерянный. Больше мы не разговаривали до самого дома.
Не смогли мы поговорить и после, когда в Ю-Топии закатили большой пир — отметить и победу Юри, и выход в финал, и выздоровление Маккачина. Юри обнимали, фотографировали, заставляли съесть и выпить все и сразу. Юри испуганно косился на меня и отнекивался.
— Мама, у меня же диета.
— Пап, я же не пью!
— Нет, Мари, даже капельку нельзя.
Меня загребли Юко и Такеши, Такеши стоял, как охранник, сложив руки и сопя, чтобы я не сбежал. Юко наставляла меня по поводу тренировок и разминок, ей вдруг начало казаться, что у Юри нездоровый вид. Как вовремя.
Улизнуть в спальню, в источник, куда-нибудь, хоть в чертову комнату в конце коридора, не было никакой возможности.
В источник с нами залезли Такеши и папаша Кацуки.
После источника Юри уснул прямо за столом, обняв подушку и завалившись на Мари. Фестиваль тут же свернули, все вдруг вспомнили, что Ю-чан скоро жить будет в самолетах, и что ему надо спать и есть, и отдыхать, а не фестивалить.
Забавный народ японцы.
Если я сейчас отнесу Юри на руках в его спальню, и Юри будет во сне доверчиво прижиматься ко мне, бормотать и улыбаться — это абсолютно нормально.
А если я останусь после этого в его спальне — нет.
Я запахнул на нем юкату, накрыл одеялом и поправил подушку. Потом встал на ноги, вышел из спальни и плотно прикрыл дверь. Обернулся.
У стены стояла Мари и курила.
— Я… я нашел для него хорошие обезболивающие, — зачем-то сказал я. Мари молчала — продолжай, мол. Если смелости хватит. — Если с ним что-то еще стрясется — я выровняю ситуацию. Мы поговорили про метку, он не будет больше отмалчиваться, если она заболит.
— «Если», — Мари подняла на меня глаза. — Она уже болела?
— Да.
— Ты знаешь, почему? — Мари затянулась, прищуриваясь.
У меня было ощущение, что я пытаюсь оправдаться перед суровыми родителями обесчещенной несовершеннолетней девочки. Как в анекдоте — я вашу Галю, того, трактором переехал.
— Догадываюсь.
— Ему становилось плохо и раньше, — Мари пожала плечами. — Как-то обходилось. От этого еще никто не умер, Виктор, ты чересчур много волнуешься.
— Это моя работа.
Мари помолчала.
— Я рада, что ты серьезно относишься к работе.
Очень серьезно, Марусенька. Сам в шоке.
— Мари, — я подошел ближе, голодно глядя на ее сигарету, — послушай. Я, конечно, буду с ним, но я его… тренер. В прошлый его финал Гран-При Юри оказался совсем один, еще и известия о его собаке, и…
— Ты хочешь, чтобы с ним поехал кто-то из семьи.
«Ему нужен был всегда кто-то, кто сверху будет тянуть. Снизу поддерживать — не его вариант, нас тут целый город, и что? Нужны мы ему? Помогли мы ему хоть раз? Нет».
— Да. Я хочу, чтобы с ним был кто-то из вас.
— Я поеду, — Мари раздавила окурок об ладонь, и я ужаснулся. Охренеть. За ней не пропадешь. — И Минако тоже хотела поехать. Мы думали об этом. Маму и папу сложно сдвинуть с места, их можно понять.
— Это просто потрясающе, — я не приврал. Чем больше с Юри рядом людей, тем лучше. Мне вдруг стало страшно от болезненности этой связи, иногда хреново остаться в мире только вдвоем, не потому что вас пугает одиночество или очень неловко в присутствии друг друга, а потому что люди вокруг иногда не дают вам натворить какой-нибудь хуеты.
Себе я давно не доверял.
Кроме того, если послушать всех, получалось, что Юри никогда не был один, но в самые важные моменты своей жизни он был одинок. Сейчас, когда его поздравил Плисецкий, спасибо ему большое, говнюк малолетний, когда с ним был Яков, когда с ним рядом семья… у него ничего не болит.
Я не хотел особо разбираться, как работает эта ерунда, я планировал на нее в ближайшем времени забить теперь уже окончательно и бесповоротно. И уж тем более нельзя было позволить этой дряни что-то испортить.
Это всего лишь одна из возможностей. Всего лишь дурацкая родинка причудливой формы. Татуировки у людей и то исполнены смысла в сравнении с этой пакостью…
Секрет Юри прост — надо убедить его, что он не один.
Если перестанет получаться у меня — мы найдем, у кого получится.
Мысль эта была болезненная, и я решил, что я сегодня многовато выпил. Мари разглядывала меня в темноте.
— Виктор?
— Да?
— Иди спать.
Гениально. Давно пора.
Мари провожала меня взглядом до конца коридора.
— Вик-чан?
Я вздрогнул. Мама Юри тоже меня так звала.
Так Юри звал свою собаку. Собаку.
Когда-то я думал, что собака может и должна быть самым важным в жизни, наравне с человеком — даже лучше человека. Честнее, вернее, ближе.
Может быть, Юри тоже так думал, потому и дал своей псине мое имя.
— Да, Мари?
— Спасибо. Если бы ты тогда не приехал, Юри…
— Жил бы спокойно в источнике. Не ограничивал бы себя в еде, алкоголе и других удовольствиях. Был бы рядом со своей семьей.
— Не был бы счастлив.
— Думаешь?
— Думаю.
Я хотел сказать — спасибо, Мари, мне полегчало.
Но это было нихрена не так.
В Барселоне было пасмурно и дождливо, несмотря на конец декабря. Мы прилетели ранним утром, но только под темноту, словно сжалившись над голыми улицами, увитыми рождественскими украшениями и бестолковыми фонариками, повалил снег — крупный и мягкий. Он ложился беззвучно, таял почти сразу, но город перестал выглядеть сиротливо, праздничный марафет обрел логику, а люди стали выглядеть довольными жизнью, ощущение праздника — чужого для некатолической публики — стало заразительным.
В заказанном нами двухместном номере были сдвинуты кровати. Юри вынул из корзины на тумбочке — подарок от отеля, — записку, прочел ее, и его просто красное лицо стало бордовым. Он молча протянул мне карточку.
«Приветствуем вас в Барселоне — городе страсти!»
— Могли что-то перепутать?
— Если бы дали нам номер для новобрачных — могли, — я не обольщался. Мила, помню, однажды назвала что-то подобное поганеньким словом «фансервис», и заявила, что это давно не новый сорт общественного сознания, который всегда был, есть и будет. Смирись и постарайся выглядеть получше. — А так — никакой ошибки, прямой намек — любите друг друга.
Юри, красный, как редиска, опустился на левую половину кровати и растерянно погладил одеяло.
Поднял на меня взгляд.
— Как думаешь, где мы спалились? — спросил я. Юри сделал большие глаза, а потом прыснул, как школьник.
Я стоял и смотрел, как он смеется, тихо и хрипло.
У меня было ощущение, что я гнию изнутри. Заживо. Это чувство запущенного механизма, смертельной бессимптомной болезни, потрясающее осознание, что однажды хлоп— и все, мне и нравилось — я о таком говне раньше только кино смотрел и не верил, — и не нравилось разом, потому что я всегда наивно полагал, что не вляпаюсь.